Сердца и судьбы
Шрифт:
– Ну почему ты такая недобрая? – спрашивал он.
– Я не нарочно, мистер Килдейр.
– Называй меня Боб. К чему такая официальность! Разве ты не благодарна за все, что я для тебя сделал?
– Я благодарна и миссис Kилдейр.
– Если мы объясним все, как надо, она поймет.
– Объясним что, мистер Килдейр?
– Нашу любовь, Нелл. Жену я никогда не любил. Просто как-то прилаживались. Оставались вместе из-за Бренды. А теперь явилась ты. Мне кажется, тебя сам Бог послал…
– Не нашу любовь, мистер Килдейр. Вашу. И пожалуйста, пожалуйста, не говорите мне про нее, это нечестно.
Но он говорил, настаивал, его руки подбирались все ближе, и все труднее было их отталкивать. А Бренда начала посматривать на нее как-то странно. Ах, это было нестерпимо! Как-то вечером Нелл упаковала свои вещи, повесила на шею своего жестяного приносящего счастье пузатенького мишку, забрала на почте свои сбережения (63 фунта, 70 новых пенсов) и успела на лондонский поезд. Миссис Килдейр это огорчит, но что ей оставалось делать?
Дым черных свечей отца Маккромби заволакивал семью Килдейров, завивался между деревьями, клубился между конурами, и собаки поскуливали и беспокойно метались. Ну, может быть, и по другой причине.
– Что с ними происходит последнее время? – спросила миссис Килдейр.
– Наверное, им Нелл не хватает, – сказал мистер Килдейр. Теперь, когда Нелл уехала, его сознание освобождалось от дыма, вновь становилось ясным, и его недавнее поведение, его ищущие щиплющие пальцы почти изгладились у него из памяти. Ну конечно же, он любит свою жену. Всегда любил.
– Да нет, это раньше началось, – сказала миссис Килдейр. – А теперь им наоборот словно полегчало. Не то что мне! – И она всплакнула. Ей не хватало Нелл, и не только потому, что теперь работы у нее стало вдвое больше – в пять уже на ногах, в постели не раньше полуночи, когда последний взбудораженный тоскующий по дому воющий пес наконец обласкан и успокоен (а иной раз и позднее, если луна была полной и яркой), а просто она ее любила почти как Бренду, хотя последнее время с ней и стало так трудно.
Только Бренда ничего не сказала про Нелл. Она не знала, что сказать. Нелл была ее лучшей подругой, и она замечала, как ее отец смотрел на Нелл, а теперь вот Нелл уехала, и она не знала, то ли радоваться, то ли грустить. Она стала довольно-таки толстой, прыщавой и тусклоглазой, какими на исходе подросткового возраста часто становятся девочки, ухаживающие за животными. Зло никогда полностью не рассеивается, оно оставляет осадок, подобие сальной пленки на надеждах и бодрости духа. «Я больше люблю животных, – говорила она слова, которые слышала от своих родителей, говоривших их до нее. – Они куда милее людей». Однако она согласилась на помолвку с Недом. Уж лучше быть женой фермера, чем дочерью собачьего питомника: ведь с отъездом Нелл словно исчез солнечный свет, и Бренда увидела это место, каким оно было на самом деле: грязным, шумным, унылым, тоскливым, и, как Нелл, захотела из него выбраться.
Разумеется, Анджи понятия не имела, что Нелл осталась жива. Знай она это, то, не сомневаюсь, приказала бы отцу Маккромби зажечь черную свечу и с ее именем. А так, непотребному отцу приходилось напускать порчу без точного адреса, вот почему злые чары заползли в сердце мистера Килдейра и не коснулись Нелл. А может быть, тут вновь вступилась Эвелин – Эвелин, которая взирала с небес и задувала свечи, едва отец Маккромби успевал их зажигать?
Послушайте, мы можем строить гипотезы до светопреставления. Пожилые мужчины втюриваются в молоденьких девушек и без малейшего вмешательства темных сил, Бог свидетель! Так скажем просто, что мистер Килдейр был похотливым старикашкой, и все тут. Но, право, не знаю – сказать такое про отца Бренды? Как-то это бессердечно.
ВСТРЕТИЛИСЬ!
В любом случае, примерно тогда же, когда Хелен избавилась от ночных ужасов, а опасный Гомер Маклински поглядел странным взглядом на Клиффорда (у которого не было своего предстателя: с какой стати Эвелин хотя бы подумала о человеке, который причинил столько страданий ее дочери?), Нелл вошла в мастерские «Дома Лалли» за Домом радиовещания в лондонском Вест-Энде. Она была черноволосой, панкистой, слишком уж худенькой, костистой девочкой из Уэльса, не сдавшей экзамены по продвинутой программе, не говоря уж об окончании Школы художеств.
– Мне нужна работа, – сказала она Гектору Макларену, управляющему Хелен.
Он был плотным блондином с боксерскими плечами и толстыми короткими пальцами, которые уверенно и бережно касались тканей, определяя прибыль или убыток, заложенные в каждом образчике. Что было к лучшему, потому что Хелен могла увлечься красотой, и забыть про практичность, и пасть.
– Не только тебе, – сказал он. Ему было некогда. За неделю десяток-другой девчонок точно таким же образом являлись поймать удачу. Начитались про «Дом Лалли» или увидели костюм на плечах юной дщери королевской семьи в программе с участием августейших звезд и возжаждали приобщиться. Их отправляли восвояси автоматически, хотя и ласково. «Дом Лалли» брал в год десять учеников и учениц, отлично их обучая. Приходили две тысячи, принимали десятерых.
– Я не такая, как другие, – сказала она, точно это было ясно само собой, и улыбнулась, и он понял, что она красива и умна и оказывает одолжение ему, а не он ей.
– В таком случае заглянем в твою папку, – сказал он, не совсем понимая почему, и кто-то другой снял трубку. Звонили из Рио-де-Жанейро.
Даже прежде чем он открыл папку и еще только растягивал и снимал аккуратные белые резиновые кольца, он знал, что она того стоит. Ему приходилось открывать тысячи папок. И возникает навык. Радость открытия не способна сдерживаться и достигает тебя секундой раньше. Он не ошибся. Ах, что это была за папка! Лоскутки натуральных тканей, выкрашенные лишайниками, но удивительно законченные. Как ей это удалось? Буйные ослепительные квадраты вышивки, сложные, необычные. Ей нравились яркие цвета, пожалуй, даже они были слишком сочными, слишком смелыми, но ведь, как правило, в таких папках он видел все такое робкое, такое чинное! А затем лист за листом набросков одежды, непрофессиональные, в чем-то неумелые, но зато какая уверенность линий, просто фанатичная убежденность. Некоторые даже можно было использовать, а два-три так более чем можно.
– Хм, – сказал он осторожно. – Где ты их все нарисовала?
– На уроках. Я сидела и рисовала, – сказала она. – В классе ведь можно умереть от скуки, верно? (Поздние часы и тяжелая работа в питомнике, читатель. Она почти никогда не высыпалась как следует.)
Она была такой юной. Он задал несколько личных вопросов. Решил, что в ответ слышит ложь, и переменил тактику.
– Но почему «Дом Лалли»? – спросил он. – Почему не Ив Сен-Лоран? Не Мьюир?
– Мне нравятся ваши модели, – ответила она просто. – Нравятся ваши расцветки. – На ней были джинсы и белая рубашка. Разумно. Если одеваться тебе не по карману, то и не пытайся. Носи то, что тебе идет. Он взял ее.
– Работа тяжелая, а зарплата маленькая, – предупредил он. – Тебе придется мести полы.
– К этому я привыкла, – сказала она, но не сказала того, что ей тут же пришло в голову: что такая работа все-таки не становится труднее и не затягивается в полнолуние. Ей пришло в голову, что для своего возраста она, пожалуй, набралась большого опыта. От этой мысли ей стало и приятно и взгрустнулось, и так захотелось поговорить с кем-нибудь, но, естественно, говорить ей было не с кем, но тут ее закружил вихрь восторга и торжества: «И все-таки я добилась, я получила работу, я правда получила именно ту работу, я попала туда, куда хотела попасть!», но и этого сказать было некому. А потому она просто еще раз улыбнулась Гектору Макларену, а он подумал, ну где я видел такую улыбку – счастливую и трагическую одновременно, но так и не сообразил. А потом он пришел в недоумение: что, собственно, я сделал? Почему я это сделал? У нас и так штат перегружен. Вот и Хелен иногда действовала на него точно так же: совершенно непонятным образом заставляла его поступать наперекор здравому смыслу. Он решил, что просто не в силах противостоять женщинам. (Чего, читатель, естественно, не было – разве что женщинам с кровью Джона Лалли в жилах.)