Сердца живых
Шрифт:
Время шло, и влюбленным начало казаться, что с ними ничего дурного больше не произойдет. Жюльен стал опять спускаться в город, и они вновь совершали прогулки в парк Бригибуль.
В казармах Кастра располагались немцы, молодые люди встречали их в городе, а однажды Жюльен и Ритер даже разговорились в книжной лавке на улице Генриха Четвертого с каким-то студентом философского факультета из Гамбурга. Это был флегматичный хилый юноша в очках с необычайно толстыми стеклами. Он отлично знал французскую литературу. Войны они не касались, но, оставшись вдвоем с Жюльеном, Ритер
— Этому парню хочется воевать не больше, чем мне.
Папаша Корню по-прежнему торговал всякой всячиной. Он раздобыл для Жюльена удостоверение личности на имя Марселя Дюбуа, сказав, что во Франции людей с такой фамилией множество, так что менять ее ни к чему. Он только прибавил Жюльену три года и сделал его уроженцем Марокко. Корню убеждал юношу: «Запомни раз и навсегда: меньше всего ты рискуешь, оставаясь в городе, в гуще толпы. В Тулузе или в Лионе ты будешь в большей безопасности, чем в самом дремучем лесу». От денег делец отказался, присовокупив: «Не беспокойся, есть люди со средствами, они и за тебя заплатят». Верный себе Ритер вместо благодарности язвительно заметил: «Таким способом вы сколотите себе состояние, а после войны еще потребуете орден». Папаша Корню лишь улыбнулся. Он принадлежал к числу тех людей, которые благодушно относятся ко всему, если только это не вредит их делам.
Так — медлительно и неторопливо — тянулось лето. Иногда Жюльен вспоминал о родителях; он даже воспользовался тем, что Тиссеран поехал в отпуск, и попросил товарища бросить в Тулоне коротенькое письмецо от него; в нем он сообщал: «Все идет хорошо». И в самом деле, все шло хорошо, он по-прежнему жил вдали от событий. Несколько раз Жюльен заговаривал о том, что ему пора уходить с поста наблюдения, что он не может позволить себе и дальше объедать товарищей, но они дружно отвечали: «Ты занимаешься стряпней и вкусно готовишь. Так что оставайся с нами…»
Солдаты, как и раньше, слушали Би-би-си и читали газеты. Обсуждали поражения, которые терпели немцы. Но непосредственно с войной они не сталкивались, о ней напоминали только полеты немецких самолетов да смутные слухи о том, что в горах создаются отряды Сопротивления. Однако никто не знал, идет ли речь о Лаконском плоскогорье, о Норском лесе или о Черной горе. Когда Жюльен говорил об этом с Сильвией, она изо всех сил прижималась к нему и больно впивалась когтями в его руки.
57
В начале сентября Сильвию пригласила к себе на субботу и воскресенье подруга, которая жила с родителями в Арфоне, небольшом селении по дороге в Лампи. Эти два дня показались Жюльену бесконечными. Теперь уже он с тревогой поглядывал в сторону горы. Летом они с Сильвией часто смотрели на эту каменную громаду, менявшуюся в различное время дня, и ни разу она не казалась им угрожающей. А теперь, когда Сильвия была там, Жюльен видел гору совсем иной. Даже в лучах яркого солнца она представлялась ему глыбой мрака, чудовищем, которое припало к земле и давит на нее всей своей тяжестью.
Потом Сильвия приехала и сказала, что на горе все
Когда Дюбуа рассказал об этом плане своим товарищам, Верпийа объявил, что он рехнулся. Но все уже давно убедились, что если дело касается Сильвии, то бесполезно взывать к рассудку Жюльена. Кроме того, он жил на посту наблюдения, но теперь не подчинялся сержанту.
Сам Жюльен испытывал некоторую тревогу при мысли, что он вновь очутился на Черной горе. Правда, Лампи — далеко от того места, где умер Каранто. К тому же, живя в хижине дровосека, он так часто думал о Сильвии, что теперь ему казалось, будто он еще больше сблизится с девушкой, если побывает с ней вместе в тех местах. Раз Сильвия будет рядом, с ним ничего дурного приключиться не может. А она будет там рядом с ним, будет принадлежать только ему, и путешествие это окажется еще более приятным, чем их поездка в Альби.
В сарае на посту наблюдения Жюльен отыскал старый брезент; он нарубил веток орешника и смастерил что-то вроде палатки. Все время, пока он этим занимался, ему приходилось отгонять от себя воспоминания о Каранто. Перед взором Жюльена неотступно стояли страдающие глаза Франсиса. В ушах звучал его сухой кашель и бульканье крови. Когда они в последнюю ночь расставляли палатку, Каранто еще нашел в себе силы пошутить: «Не знаю, как ты, а я, верно, до конца дней своих буду испытывать отвращение к туризму».
Жюльен взял на два дня велосипед у садовника, которого он часто снабжал табаком, и в субботу утром молодые люди отправились в горы. Присутствие Сильвии радовало Жюльена; ему казалось, что все вокруг улыбается.
День еще только занимался. Они ни разу не были вдвоем за городом в такую раннюю пору. Оба катили рядом по пустынной дороге, и головы у них сладко кружились. Мир принадлежал им. Им принадлежало все. Жизнь словно распахивала перед ними будущее, столь же безоблачное, как раскинувшееся в вышине небо, которое с каждой минутой светлело.
На место они приехали только к вечеру, потому что то и дело останавливались по пути и целовались.
Разбили палатку. Сильвия пришла в восторг.
— Мой милый, да ты просто гений! Знаешь, ты способен дать сто очков вперед самому Леонардо да Винчи. Не думаю, что он мог творить такие чудеса с помощью колышков и веревок.
— Когда мы поженимся, ты еще увидишь, что я смастерю всю мебель в доме из ветвей орешника и веревок.
Жюльен шутил, стараясь прогнать воспоминание о Каранто.