Сердце бога
Шрифт:
Москва
Галя и Провотворов
В Москве, как и по всей стране, царило ликование. Такого не было даже пятнадцать лет назад, в День Победы. Люди выбегали на улицу, студенты рисовали плакаты, и незнакомые люди улыбались и поздравляли друг друга. Вечером Гале позвонил Провотворов. Он ни разу раньше не говорил ей, что его нынешняя служба связана с космосом. Догадываться она стала только в марте, сопоставив даты его командировок и запусков собачек, о которых сообщал ТАСС. И вот теперь он звонил ей по межгороду, веселый и даже, кажется, пьяненький – она таким его ни разу не видывала, не слыхивала:
– Ну как тебе то, что мы натворили?
– Прекрасно, Иван, прекрасно!
– То ли еще будет четырнадцатого, когда мы с Юрой вернемся! Кстати, готовься: четырнадцатого будет прием в Кремле, мы идем вместе с тобой.
Четырнадцатого апреля стихийная радость и впрямь вошла в организованные рамки. Почетный эскорт из семи истребителей сопровождал самолет, на котором летел свежеиспеченный майор Гагарин… Ковровая дорожка, объятия Хрущева и поцелуи взасос Брежнева… Трибуна мавзолея, речи и толпы, которые шли, колонна за колонной, по Красной площади… Но от организованности и налаженности радость не стала менее искренней. Советские люди в тот день любили Гагарина и гордились им – и любили себя и друг друга.
Вечером в Георгиевском зале Кремля состоялся прием в честь покорения космоса. На нем присутствовали все, кто что-нибудь значил в тогдашней Москве: ученые, конструкторы, военные, писатели, зарубежные дипломаты, иерархи церкви. Но главной персоной оставался Гагарин, который удивительно просто и скромно принимал восхищение – в том числе и со стороны людей, чьи портреты он видывал на первой странице «Правды» и в учебниках. На прием пригласили, разумеется, и Провотворова. Он, несмотря на то что и двенадцатого, и тринадцатого находился в Куйбышеве с Гагариным, а затем летел с ним в Москву, лично озаботился, чтобы на его персональном приглашении было указано «с супругой» – хотя официально, по документам, значился вдовцом. А Галю весь день тринадцатого волновали совершенно земные заботы: как организовать себе достойную прическу, маникюр, платье – что в условиях обрушившегося в одночасье на столицу мероприятия для всех-всех-всех оказалось чрезвычайно непросто.
Но вот все позади, все удалось, и она, красивая и блестящая, входит под ручку с Провотворовым в Георгиевский зал Кремля. Для нее было потрясением, насколько, оказывается, ее Иван Петрович известен. Он даже сумел представить Иноземцеву самому яркому герою дня – Гагарину и его коллегам, еще не летавшим, но имен Галя не запомнила. Больше того! Сам Гагарин относился к генералу с пиететом – словно скромный выпускник, неожиданно выигравший в лотерею, к маститому профессору.
Провотворов познакомил возлюбленную и с другими деятелями, как правило, известными если не по портретам, то по фамилиям из газет. И всем рекомендовал: «Моя жена Галина». И это было самым приятным во время всего действа. И еще почему-то запомнилась на приеме группка людей, хоть и хорошо одетых, но как бы с чужого плеча. Они явно ни с кем не были знакомы и чурались знаменитостей. И вдруг одна женщина из этой группки, немолодая дама сельского вида, подошла к патриарху русской православной церкви и сказала: «Благословите, ваше святейшество». Тот с чувством перекрестил женщину, она приложилась к ручке. В светской, насквозь коммунистической толпе, от которой не укрылся сей факт, раздались шепотки: «Да кто это такая? Да что она себе позволяет?» На что чей-то рассудительный голос произнес: «Тише, тише! Это мать Гагарина», и все с пониманием умолкли: ей можно, тем более сегодня.
Домой Галя с Провотворовым возвращались пешком. Дом правительства от Кремля располагался близко – для того жилье и строилось, чтоб кремлевским обитателям или завсегдатаям было удобней: вышел из Боровицких ворот, миновал мост – и дома. И когда они пересекли реку и спустились на набережную, генерал пожал женщине руку и с затаенной гордостью сказал:
– А я хочу, чтобы первой женщиной, полетевшей в космос, стала ты.
Иноземцева лукаво засмеялась:
– И ты меня отпустишь?
– Попробую.
– А мне придется с парашютом прыгать?
– Именно.
– Тогда я не против.
Наши дни
Болгария,
Владислав Дмитриевич Иноземцев
Владиславу Дмитриевичу нравилось отдыхать в Болгарии. Русскому пенсионеру вообще-то выбирать не приходилось. Как там говорят англичане? The poor do not choose – бедняки не выбирают. А он, хоть и доктор технических наук, профессор, но, чай, не англичан и не немец. Проживать все лето на Средиземном море, как тамошние стариканы, не мог себе позволить. А тут появилась замечательная оказия: когдатошний его аспирант занялся бизнесом и слегка разбогател. И приобрел квартирку для летнего отдыха на побережье.
К октябрю побережье пустело. Квартирка тоже, и хозяин давал ключи от нее Иноземцеву. Жилье, таким образом, обходилось бесплатно. Чартер до Бургаса в несезон тоже стоил дешево. Да и жизнь в Болгарии недорогая. Владислав Дмитриевич даже мог себе позволить (не каждый день, разумеется, но все-таки) то, что давно ему было не по карману в российской столице, – посидеть в ресторане за чаркой вина или чашкой кофе.
Пустынные пляжи, ветер с моря, сложенные зонтики… Курортники в октябре не приезжали, и русского профессора, отдыхавшего третью осень подряд, стали узнавать местные. При встрече раскланивались, обменивались несколькими словами. Русский язык с болгарским похожи, это он понял еще во времена Марии. К тому же его ровесники, да и все, кому за сорок, когда-то язык старших братьев учили в школе. С тех пор, конечно, изрядно позабыли – но на разговор о погоде лексикона хватало.
Гулял Иноземцев каждый день, да по нескольку часов, с наслаждением. Что еще оставалось делать – пока ноги носят. Брал свою любимую трость с посеребренным набалдашником, купленную пятнадцать лет назад в Гамбурге, и бродил вдоль моря. Надышивался впрок чистым воздухом, принесенным ветром с центра Понта Эвксинского, – перед зябкой, муторной, одышливой московской зимой.
Столицу Владислав Дмитриевич в последнее время не любил. Слишком много машин, людей, домов, блеска. Первопрестольная теперь была совсем не похожа на тот просторный, зеленый, милый город, в который он приехал в пятьдесят третьем. Ему часто казалось, что на старом месте отстроили совсем новый мегаполис, странным образом сохранив (но изрядно потеснив) былые здания: университет и семь высоток, державные домищи вдоль уходящих в пригороды проспектов – Ленинского, Ленинградского, Кутузовского, Мира… Потому зимой он в Москве даже из дому выходить не любил. Порой продукты – и те заказывал из магазина по Интернету. А те, кто нуждался в его консультациях – а нуждались многие: дипломники, диссертанты, сотрудники ракетных корпораций, – сами приезжали к нему на квартиру. А что, он старый ученый, такому положено быть с чудачествами.
Лекций он уже лет пять как не читал, семинаров не вел. С тех пор как в девяносто пятом скончалась вторая жена, слабый пол к себе не подпускал, невзирая на все посягательства друзей устроить ему спокойную старость. Квартиру на Ленинском проспекте, в конце восьмидесятых полученную в результате головоломного обмена из двух – своей в подмосковном Калининграде и жениной, – содержал в порядке самостоятельно, по своей системе. Каждый день прибирался и вытирал пыль в одном помещении: понедельник – кабинет, вторник – коридор, среда – ванная и так далее. По воскресеньям, как в далекой юности, когда жил в одиночестве в съемном домике в Болшеве, готовил сам себе на неделю обед. Вкусы его остались простецкими, как в начале шестидесятых: щи, жареная картошка, сосиски.
Он полюбил Интернет. Путешествовал в нем по странам и картинным галереям, где побывать не довелось и, верно, теперь уж не доведется. Пристрастился к мемуарам. Прочитывал все, что появлялось по истории космонавтики, даже расплодившиеся в последнее время во множестве компилятивные и явно некомпетентные сочинения. Ругался на них, швырял книги в стену. Если доводилось читать брехню в Сети, колотил кулаком по столу. Несколько раз брался за собственные мемуары – да слова не слушались, на бумаге выходило бледно, скучно, вяло, совсем не так ярко и живо, как виделось ему в памяти. Приходилось с досадою бросать.