Сердце Бонивура
Шрифт:
— Черт знает что такое!
Резко встал и направился к колыхающейся драпировке, чтобы позвать кого-нибудь. Тотчас же из-за неё появился любезный офицер. Видимо, он очень спешил навстречу генералу, так как даже несколько запыхался.
— Господин генерал уже уходит?
— Но, позвольте, я уже час жду его высокопревосходительство, — вспылил Дитерихс. — Могу я узнать, что произошло?
Склонившись в низком поклоне, офицер ответил тоном величайшего сожаления:
— Господин генерал болен! Очень, очень болен! О, совершенно болен! Превосходно болен!
Дитерихс озадаченно посмотрел на любезного офицера.
— Позвольте, милейший, отчего же вы не сказали этого сразу?
Любезный офицер замигал. Он напряжённо сморщился, точно Дитерихс задал ему вопрос необычайной трудности. Затем вежливо сказал, извиняясь за свою непонятливость:
— Не понимаю… Я очень плохо говорю по-росскэ.
Дитерихс, громко стуча каблуками, направился к выходу.
— Передайте его высокопревосходительству, что я желаю ему быстро поправиться!
Любезный офицер втянул через зубы воздух.
— Благодарю, господин генерал! Мозет быть, он скоро выздоро-вит! Мозет быть…
Дубовая дверь точно сама распахнулась перед Дитерихсом.
Часовые у ворот отсалютовали воеводе.
Дитерихс не смотрел на них.
Глава двадцать вторая
ИУДА
Кузнецов пробыл на площади, пока последний конный не исчез из виду. Держался он в стороне. Стоял, машинально теребя свой галстук-помпон.
Мимо него, обдав тёплой пылью, проскакал Топорков с Алёшей Пужняком. Фельдшер закашлялся надсадисто, со всхлипыванием. Потом пошёл к штабу.
Бонивур сидел на крыльце, охватив колени руками. Фельдшер, кряхтя, сел рядом. Помолчал. Потом, всматриваясь в лицо комсомольца, сказал:
— Ну вот и поехали наши себе славы добывать.
— Не за славой гоняются, — отозвался Бонивур.
— А что найдут? — спросил фельдшер с глубоким вздохом. — Охо-хо… Жизнь наша!
Юноша не ответил ничего. Фельдшер опять спросил:
— А вы чего не поехали?
— Так надо.
— Дело, значит, есть?
— Может быть, — сказал Виталий. — И вам дело найдётся. Придёте завтра за лазаретом последить. Ни один бой без раненых не обходится. Так что я прошу вас завтра никуда без моего разрешения не отлучаться.
— Ну, куда мне деваться? — зевнул Кузнецов. — Ох-хо-хо! Жизнь наша! — Он посидел молча, поскрёб щетину на щеках, поднялся. — Ну, доброй ночи, приятных снов!
Волоча ноги, Кузнецов поплёлся домой. Виталий ушёл в штаб.
Стояла густая темь. В двух шагах ничего не было видно. Влажное марево от нагретой за день земли, поднявшись в высоту, плотным покрывалом окутало всю окрестность. Через этот покров не видно было и звёзд. То и дело запинаясь о какие-то бугорки и камни, которых днём он не замечал, Кузнецов добрался до своей избушки. Он стал нашаривать дверную ручку и вдруг с испугом отскочил, почувствовав, что рука его ткнулась во что-то живое.
— Ой, кто это? — невольно вскрикнул он.
— Повылазило? — отозвался ему кто-то шёпотом. — Не видишь, что ли, сижу, тебя дожидаюсь.
— Кто это? Не вижу, — всматривался Кузнецов.
— Не ори! — так же тихо сказал ожидавший. — Не во благовремении рот-то разинул.
— Николай Афанасьич! — сообразил Кузнецов. — Заходи, гостем будешь.
Вместо ответа Чувалков потянул Кузнецова за полу и хлопнул по крылечку ладонью.
— Садись!
— Недоумевая, что потребовалось Чувалкову от него в такое позднее время, фельдшер сел и потянулся в карман за куревом. Чувалков недовольно сказал:
— Палить хочешь? Подожди!
И Кузнецов так и не вынул портсигара из кармана.
То, что Чувалков сам пришёл к Кузнецову, было необычно, и Кузнецов тоже шёпотом спросил встревоженно:
— Что случилось, Николай Афанасьич?
— Дело есть! — коротко отозвался Чувалков. — Вот что я тебе скажу, а ты слушай. Времени у нас мало. Надо все сделать быстро, так, чтобы товарищи ничего и не почуяли, — одна нога здесь, другая там!
— Да что делать-то? — глухо спросил Кузнецов. — Я тебе как будто ничего не должен, ничего не обещал.
— А наплевать мне на твои обещанки! — сухо сказал лавочник. — Что скажу, то и сделаешь! К утру тебе надо быть в Раздольном. Понял?
— Да как же это так? Что мне там делать? Там белые… — начал было недоуменно Кузнецов, чувствуя что-то крайне неприятное для себя в предстоящем разговоре, а ещё более в том тоне, каким начал разговор Чувалков, — сухо, коротко и понятно…
Да, не зря пришёл Чувалков к Кузнецову. От того, что услышал фельдшер, у него по спине поползли мурашки. Он отстранился от Чувалкова и сказал решительно:
— Ну нет, Николай Афанасьич, я на это не согласен… Пусть уж кто-нибудь другой, а я… Не пойду я!
— Пойдёшь! — сказал Чувалков.
— Не пойду я!
Чувалков помолчал и сказал спокойно:
— А чего тебе тут оставаться? Все равно, коли дознаются, пулю в лоб получишь не сегодня-завтра. А уж дознаются — будь уверен… Эти с-под земли, все выкопают. От них не уйдёшь…
— Чего дознаются? Ты меня не стращай, Николай Афанасьич… Чего там дознаваться? Кто чего знает? Только ты.
Чувалков тихонько засмеялся, и смех этот показал Кузнецову, что до сих пор он не знал Чувалкова, хотя и часто видался и говорил с ним.
— А может, я и скажу? А?.. Коли ты мне впоперек пойдёшь. Понял?
Кузнецов задохнулся.
— Да как же это ты? — едва вымолвил он.
— Да, коли узнают, не помилуют! — продолжал Чувалков тем же тоном. — Это ты мне свой, коли большевика уничтожил. А у них разговор короткий: к стенке поставят и не почешутся. Да, так-то!.. Коли к утру обернёшься, товарищам и невдомёк будет! — Он встал. — Ну, прошивай пока!
Кузнецов молчал, сипло дыша.
— Да не вздумай и нашим и вашим! — предупредил лавочник. — Коли не товарищи, так я тебя достану или кто другой… Так что поворачивайся, пока не вызвездило!