Сердце из нежного льда
Шрифт:
– Не считай себя умнее нас! – вопил он и метался из угла в угол своего кабинета. – Игорек уже все просчитал! И я с ним согласен – конструкция выдержит! Это я тебе говорю!
– Я тоже уверена, что выдержит, но считаю, что можно применить облегченный вариант. Он будет значительно дешевле и…
– А мне плевать, что считает баба, вообразившая себя мужиком! – перебил ее, брызгая слюной, Башлачев.
Игорь вздрогнул от такого откровенного хамства и наконец позволил себе взглянуть в лицо Белозеровой. Оно оставалось по-прежнему невозмутимым. На нем не отразилось ни обиды, ни возмущения, оно даже не стало холоднее, чем было. Алла Константиновна излучала спокойствие, уравновешенность и уверенность в своей правоте. Беснующийся Башлачев на ее фоне выглядел ужасающе вульгарно и абсолютно несерьезно.
– Поскольку без моей подписи ваши материалы не будут иметь силы, – без тени возмущения сказала Белозерова, – вам все равно придется проработать мои рекомендации. А после того, как вы это сделаете, милости прошу вас в наш отдел. Отдельного кабинета у меня нет, но, думаю, как-нибудь устроимся. – Она встала со стула и грациозно вышла из кабинета.
– Стерва! – в бешенстве выкрикнул Башлачев, когда за ней закрылась дверь. –
Игорь Станиславович, на которого начальник возложил излишне большие надежды, жалко пожал плечами. В отличие от него он понимал, что Белозерова во многом, если не сказать – во всем, права. Он сгреб свои листы в папку, сверху положил замечания Аллы Константиновны и поплелся в отдел на свое рабочее место.
Николай Щербань вывалился из поезда «Киев – Санкт-Петербург» на платформу Витебского вокзала. Поесть бы чего-нибудь, но деньги вышли все. С утра, что называется, маковой росинки во рту не было. Вернее, росинка была. Даже больше. Он стянул у соседей пару чайных пакетиков и весь сегодняшний день наливался чаем. Есть от этого не меньше хотелось.
Он нырнул в подземный переход к метро. Прямо у дверей на полу разместилось грязное семейство таджиков. Во всяком случае, именно так было написано на замызганном листке бумаги, которую держал в цепкой ручонке мальчишка лет семи в огромном мужском пиджаке, надетом на голое тело:
«ми таджиг згарели ничиво нет деник давай»
«Деник», видимо, давали неплохо, потому что трое пацанят мал мала меньше откусывали от половинок белых батонов и запивали тонизирующей водой «Schweppes». Очень смуглая лицом женщина, сидя в позе лотоса, кормила не менее смуглой грудью малышонка, завернутого в замасленные тряпки, и одновременно ела банан. Рядом с ней стояла небольшая, яркая и неожиданно чистая коробочка из-под «Сникерсов», в которой желтела и серебрилась мелочь. Сверху мелочи аппетитно раскинулась потертая десятка.
Перед смуглым лицом кормящей таджикской погорелицы Николай Щербань демонстративно порылся в абсолютно пустых карманах, сделал вид, что нашел никак не меньше пяти рублей, и опустил руку к коробочке из-под «Сникерсов». Таджикская мадонна, увлеченная бананом и младенцем, подданного Украины не удостоила даже взглядом, что ему было только на руку. Щербань звякнул уже лежащей в коробочке мелочью и ловким жестом, достойным Дэвида Копперфилда, прихватил с собой потертую десятку.
Унеся ноги от «людей не местных», Николай разгладил на ладони десятку и задумался. Если купить в ларьке какую-нибудь булочку, то на транспорт не хватит, а если приобрести жетон на метро, то на оставшиеся два рубля вообще ничего купить нельзя. Для чего-то вспомнились советские времена, когда на один рубль можно было в любой столовке и даже в ресторане купить комплексный обед из четырех блюд, а на второй рубль упиться пивом до непристойного состояния. Он, Николай Щербань, вообще неплохо жил при власти Советов. Его фотостудия процветала. В Софию Киевскую валом валил народ и желал фотографироваться в разных позах во всех местах музейного комплекса. Разумеется, государство даже не подозревало, сколь велики были масштабы щербаньского бизнеса, поскольку ошалелые от украинского солнца и красоты Софийского собора туристы и отдыхающие почти никогда не требовали ни чеков и никаких других документов, подтверждающих денежные расчеты с фотостудией. Особо грел руки Николай на портретах, которые были тогда в большой моде. Он был отличным фотографом, мастерски владел приемами ретуши и мог из любой рябой и всмятку морщинистой тетки сделать писаную красавицу. Можно сказать, что Щербань был родоначальником знаменитых ныне фотографий «до» и «после». У него был пухлый альбом рекламного свойства, где на каждой из страниц соседствовали по две фотографии одного и того же человека: до ретуши и после; и в отличие от нынешних аферистов Николай никого не обманывал, работал честно и качественно. Разумеется, за работу аса художественной ретуши следовало платить по двойному тарифу, но люди не жались, ибо овчинка стоила выделки.
Постепенно новые технологии начали подтачивать и расшатывать детище Николая Щербаня. Сначала в Софию Киевскую вползли одиночные ушлые деятели с экзотическими «Полароидами». Разумеется, туристы тут же выстроились в очереди за моментальными фотографиями. Но все же особой конкуренции щербаньской студии «Полароиды» не составили. Фотографии были дорогими, да к тому же со временем тускнели и выцветали. А уж с шикарными портретами, которые Николай делал своим «Зенитом», вообще ни в какое сравнение не шли. А потом все пошло кувырком. Сначала отдельные граждане новой России, «самостийной» Украины и прочих государств великого СНГ, а со временем и каждый второй гражданин экипировались дешевыми «мыльницами», которые и подрубили на корню его бизнес. Если бы Щербань мог, он сжег бы дотла фирму «Кодак» и иже с ней, которые наводнили страну дешевыми пленками и мобильной аппаратурой для проявки и печати фотографий. А Билла Гейтса вообще поставил бы к стенке. Компьютерная правка и коррекция изображений свела на нет все достижения художественной ретуши. Последний удар по делу жизни Николая нанесли цифровые фотокамеры. Если раньше особо страшненьким дамочкам можно было сказать, что вряд ли кто-нибудь где-нибудь и когда-нибудь сделает их фотоулыбки более обворожительными, то теперь они доводили до нервных тиков владельцев цифровой техники, требуя все новых и новых кадров, благо за них не требовалось платить.
Надо сказать, что многие из коллег Щербаня по фотобизнесу вовремя подсуетились, купили лицензии, эти самые цифровые камеры и при универмагах и в других местах постоянного массового скопления граждан свободной Украины устроили маленькие салончики по изготовлению фотографий на документы. Во времена массового обмена паспортов и получения
Все началось давно, лет восемнадцать назад. Однажды летом, по пути на работу, он заметил в очереди за билетами очень красивую девушку с длинными черными, волнистыми волосами. Сначала он заметил именно эти волосы и ореол блестящих пушистых тонких прядей вокруг головы. Эти пряди под лучами горячего украинского солнца, казалось, сами излучали сияние. Когда девушка повернула к нему голову, он прирос к тротуару от восхищения. У нее были глубокие темно-серые глаза, яркие сочные губы и полное отсутствие косметики. Пройти мимо такого чуда Николай не смог. Он пригласил ее в свою студию, чтобы сфотографировать. Ему уже воочию виделись ее замечательные портреты, которые здорово украсят его витрины. Девушка неожиданно быстро согласилась и улыбнулась ему так красиво, что уже по пути в студию он начал подумывать о том, не раскачать ли ее еще на что-нибудь более значительное, чем фотографирование. К тому времени Николай уже был женат, имел двоих детей. Жена Оксана, деспотичная, ревнивая и драчливая женщина, достала его своим нудежом, придирками и слежкой. Неожиданно встретившаяся юная красавица настроила Щербаня на романтический лад. Он собирался назначать ей свидания в своем салоне, единственном месте, куда Оксане не было доступа, потому что для прохода на территорию Софии ей пришлось бы каждый раз покупать билет.
Николай закрыл дверь студии на ключ, чтобы никто не мешал ему работать с такой обворожительной моделью. Он сфотографировал девушку анфас и в профиль, переместил софиты вниз, почти к самому полу, сам уселся на пол, попросил девушку сесть к нему спиной и обернуться. Необычное освещение и ракурс неожиданно придали юной красавице чувственность: губы сделались еще более полными и сочными, на гладких шелковистых щеках заиграли ямочки, а глаза оказались слегка прикрытыми снежными полукружьями век с длинными прямыми стрелками ресниц. Щербаня пробрал мороз. Девушка являла собой аллегорию сексапильности. А может, и не аллегорию… Может, она такой и была, чувственной и эротичной, и только и ждала, чтобы кто-нибудь наконец это заметил. Николай решил, что не будет ничего плохого, если он станет пионером и первопроходцем в деле обращения аллегорической девушки в аллегорическую женщину. Для начала он предложил ей заколоть волосы кверху и даже бросил на колени Оксанину заколку, которой обычно скреплял бумаги и квитанции. Девушка повиновалась. Вид обнажившейся шеи, стройной, молочно-белой, еще не успевшей загореть, подействовал на Щербаня так, как, наверно, она подействовала бы на вампира. Ему хотелось впиться в нее губами, а потом спуститься вниз по ложбинке между грудей, а потом еще дальше… вниз… и вниз… С него мгновенно слетели шелухой и много лет взращиваемая родителями интеллигентность, а также моральные принципы и комплексы неутомимого строителя коммунизма. Он хотел только одного: чтобы в этой темной фотомастерской, фантастически освещенной софитами, развернулось такое же фантастически-эротическое действо. Николай лающим от волнения голосом требовал, чтобы девчонка, как в стриптизе, снимала с себя одну одежку за другой, и распалялся все более и более. У него никогда в жизни не было такого подъема желания, от которого он сейчас с трудом заставлял себя сжимать в руках «Зенит» и фотографировать, фотографировать, фотографировать… Он потом будет рассматривать эти фотографии и мысленно возвращаться в пропитанную собственными сексуальными эманациями атмосферу. Если бы девушка хоть раз возразила ему или воспротивилась, возможно, ничего и не было бы. Возможно, он очнулся бы, и все закончилось, толком не начавшись. Но она покорно снимала белье и становилась в те позы, которые ему хотелось видеть. У нее, правда, было не слишком подходящее к ситуации выражение лица, но Щербань был согласен и на такое. Пожалуй, ему даже именно такое и нравилось: испуганное и изумленное. Он, похоже, действительно станет первопроходцем. Сознание этого возбуждало его еще больше. И он набросился бы на нее с урчанием дорвавшегося до добычи вурдалака, он даже двинулся к ней за этим… за самым… Но вдруг что-то сработало в его мозгу, высветив на ее чистом лбу запрещающий знак. Нельзя… Если она приведет сюда милицию… Потом медицинская экспертиза… И все! Нет! Нельзя! Но что-то надо сделать, иначе он взорвется от возбуждения… Что-то надо сделать! И он расстегнул брюки… И покорная глупышка сделала все, что он хотел. Так хорошо ему еще никогда не было. В благодарность он решил послать ей фотографии. Пока она одевалась, он вытащил из ее нарядной белой сумочки паспорт. Щербань был уверен, что он там был. Девушка наверняка приезжая. Киевлянки в Софию не ходят. Она оказалась ленинградкой. Отлично. Вряд ли она приведет сюда разъяренного папашу или взбешенного молодого человека. Все получилось как нельзя лучше.
Фотографии вышли так себе. Девчонка была здорово испуганной, и ее затравленный взгляд совершенно не соответствовал расхристанности поз. Но Николай с помощью этих фотографий действительно мог вновь и вновь погружаться в волнующую атмосферу того удивительно дня, когда он приметил в очереди черноволосую красавицу. Фотографии, кстати, он ей выслал, раз уж обещал… Он человек слова.
И с тех пор пошло. Щербань выглядывал в очереди очередную юную особу и приглашал в студию. Он ни на йоту не отступал от сценария получения первого удовольствия: после фотографий анфас и в профиль устанавливал софиты на полу и просил девчонок раздеваться. Сначала просил. Потом требовал. Некоторые сопротивлялись, но недолго. Боялись. Все-таки он специально отбирал очень молоденьких и неискушенных. Но и среди молоденьких попадались такие, которые были на все готовы. Но Николаю больше нравились такие, которые не готовы… Удовольствие от них было слаще.