Сердце из нежного льда
Шрифт:
Таким образом, самым страшным для Аллы оказались не похороны. И даже не замкнувшаяся в своем горе мать. Она прекрасно могла существовать и без нее, среди своих свивающихся в клубок нитей. Самым страшным оказались отцовские летние туфли в дырочку, которые почему-то долго еще сиротливо стояли у стены под часами. Часы, мерно покачивая маятником, похожим на скрипичный ключ, методично отмеривали то время, которое эти туфли зачем-то продолжали существовать без своего хозяина. Когда их наконец убрали, Алла не помнила, но еще долго видела их внутренним взором: слегка поношенные, серые, с рядами овальных и круглых дырочек: овальная, круглая, овальная, круглая… а в центре даже что-то вроде цветочка. С тех пор она никогда ничего не ставила на пол у пустой стены, очень не любила летние мужские туфли в дырочку, кисти на шнурах и цветы-пионы. Все остальные цветы она тогда еще любила.
На похороны Игоря Алла не пошла. Не могла. Детские навыки, полученные на тех двух похоронах, оставили ее. Голос сел и охрип. Она не смогла бы вскрикнуть, чтобы ее немедленно убрали от гроба. Все дело, очевидно, заключалось в том, что в тех двух смертях Алла не была виновата. Она таилась и выходила из тела, чтобы не встречаться
А сослуживцы ее еще и жалеют. Говорят в ее присутствии шепотом. Они не знают, что она убийца и есть. Не догадываются, что ее надо распять без суда и следствия или забить камнями. Даже Башлачев притих. Еще бы! Последнее время он только и делал, что выезжал на Игоре. Тот работал в три шеи, а этот мерзавец плевал в потолок и почивал на лаврах. Теперь останутся одни плевки. Лавры некому будет зарабатывать. Петр Николаевич и на Аллу смотрит затравленно. Похоже, боится, как бы она не стала прилюдно обвинять его в смерти Игоря, поскольку несчастье произошло вскоре после того, как он совал ему Аллины фотографии, чем здорово и расстроил. Алле это смешно. Кроме нее, других виновных нет. Все остальное теперь утратило смысл. Алла перестала ежеутренне оттягивать волосы феном, но они и сами не желали больше виться: висели плоскими тусклыми прядями. Красить ресницы и губы было бы еще более странно. Разве палачам нужна косметика? У них одна краска – ярко-красная кровь на топоре или лезвии гильотины. А темные, строгие Аллины костюмы оказались кстати – наряды вдов и сирот. Она надевала под черный костюм бадлон черного цвета и походила на поникшую ворону.
На кладбище Алла не ходила, но считала, что Игорь на нее не в обиде. Она думала о нем постоянно. Он часто приходил к ней во сне, и губы его были сладкими. Она не хотела просыпаться, потому что во сне любила его всей душой и была счастлива. Дни были унылы и слишком тягучи. На работе их еще можно было как-то проживать. Она, чтобы отвлечься от тягостных дум, придумала себе еще одну нагрузку: разобрать архив отдела и сделать компьютерную базу данных старых работ и отчетов. Таким образом, на службе время шло довольно быстро, а дома она не знала, куда себя деть. Однажды к ней заявился Счастливчик, еще более постаревший и скукоженный. Он был прилично пьян, а потому скоро начал рыдать и винить себя в смерти Игоря. Дескать, если бы он тогда не устроил скандал, то все могло бы сложиться иначе: они вчетвером поехали бы домой на такси, и никакие «BMW» Игорю на дороге не встретились бы. Алла успокаивать его не собиралась, но и не винила. В смерти Игоря есть только один виновник – она, Алла Белозерова, а остальным нечего и примазываться.
Однажды она встретила в метро Макса под руку с той самой девушкой, которая как-то приходила к ней для выяснения отношений. Девушка ее не узнала, да и Макс, видимо, узнал не сразу. Он скользнул по ней равнодушным взглядом, а потом обеспокоенно обернулся. Алла поспешила отвести глаза и спрятаться за группой пассажиров с большими дорожными сумками.
Дома ей очень захотелось отравиться. Она высыпала на стол все таблетки, которые только были в доме. Вообще-то, она болела редко, поэтому перед ней оказалась небольшая разноцветная кучка всяких пустяков: но-шпа, аспирин, активированный уголь, аллахол, стрептоцид и какие-то просроченные витамины. Самая крутая таблетка – седал, но она всего лишь одна. Разве таким отравишься? Алла, всхлипнув, одним махом руки сбросила их с дивана. Таблетки горохом застучали по полу. Крутой седал остался на столе. Всхлипу Алла было обрадовалась, но в плач он так и не вылился. Она вообще не пролила по Игорю ни одной слезинки. Все у нее внутри пересохло и закаменело.
Вены она себе перерезать не сможет. Страшно. Даже в ванне, как рекомендуют, не сможет.
Домой Алла вернулась с двумя бутылками армянского коньяка. На этикетках красовалось по пять звездочек. Уже у магазинного прилавка она решила, что водку не выдюжит, а вино для ее нужд слабовато.
Одну бутылку Алла выпила, как лекарство, без особого труда, методично заливая в горло одну чайную кружку за другой и говоря себе «так нужно». Вторая бутылка шла хуже. Пришлось отрезать хлеба с колбасой и заедать. На половине второй бутылки она сломалась. Коньяк больше в горло не шел, но Алла с удовлетворением чувствовала, что и так здорово пьяна. Ей, не употреблявшей алкоголь больше десятка лет, наверняка хватило бы и меньшей дозы, но она хотела, чтобы пробрало как следует и наверняка. Когда сознание стало ускользать, она поняла, что пора. Покачиваясь, цепляясь за мебель и роняя на пол утварь, она добрела до кухонной двери и, как могла, плотно прикрыла ее. Потом с трудом подвинула к плите табурет, села на него, открыла духовку, отвернула все вентили и, неудобно вывернув шею, уронила голову между двумя конфорками. Хорошо, что в старых домах газовые плиты, а не электрические. Это было последним, о чем она успела подумать.
Николай Щербань дрожал от холода в колясочной дома Аллы Белозеровой и клял жизнь и себя самого на чем свет стоит. И чего его понесло в Питер? В Киеве хотя бы теплее. Конечно, и на Украине зима бывает будь здоров, но там можно было бы из Оксанки или из ее заведующего вытрясти кое-какую одежду. В конце концов, он почти ничего не взял себе после развода. Это же несправедливо. Жизнь вообще несправедлива и по-звериному жестока. Вот, спрашивается, что он плохого сделал тем вонючим мужикам? Да ничего! Подумаешь, жил на их чердаке? Чердак-то большой! Он им и не мешал. Он и к столу, когда мог, всегда что-нибудь приносил: батон там, сырок или даже сладкие перцы. Так нет! Пока он валялся с температурой, они мало того что сперли у него все деньги, которые он выручил за фотографии, так прихватили еще и его вполне приличную ветровку. Сволочи! В конце октября оставили человека совершенно раздетым. Даже обжитой чердак не пожалели, бросили. Сначала Николай огорчился пропажей денег не очень. Он был здорово рад, что поправился, находясь в таких нечеловеческих и антисанитарных условиях, и ничем другим всерьез огорчиться не мог. Он даже не сразу понял, что его обчистили. Он думал, что вонючие мужики просто нашли деньги, которые у него ввиду болезни и бесчувствия выпали из кармана, взяли их и пошли за продуктами. Конечно, если бы он был в полном здравии, то не стал бы тратить сразу все, но раз уж так получилось, то можно устроить и праздник. Все-таки мозги у него варят: знал ведь, что фотки с пленкой представляют определенную ценность. Он, правда, рассчитывал на большую сумму, но теперь, потеревшись в негостеприимной Северной Пальмире, и этой был рад. Мужики не возвращались ни с деньгами, ни с продуктами, ни без таковых. К вечеру следующего дня Николай Щербань понял, что они не вернутся никогда. Есть хотелось немилосердно. Выйти на улицу было не в чем. Преодолев брезгливость, он обошел всю лестницу. Под почтовыми ящиками валялся огрызок маленькой круглой печенины. Он поднял его и жадно сжевал. Есть захотелось еще больше, до рези и спазмов в желудке. Николай вернулся на чердак, накинул на плечи грязную тряпку, на которой спал и которую вонючие мужики ему оставили, и вышел на улицу. Довольно долго он стоял, дрожа всем телом, посреди детской площадки и делал вид, что его абсолютно не интересуют помойные баки. В конце концов голод опять пересилил брезгливость и чувство собственного достоинства. Щербань вздохнул, запахнул на исхудавшей груди свою тряпку и двинул к бакам. Перебирая двумя пальцами мусор, от которого воняло, как от его чердачных сожителей, из удобоупотребимого Николай нашел только половину недогрызенного яблока и пластиковый стаканчик с остатками клубничного йогурта. Утолить голод эта скромная трапеза, разумеется, не могла. Из последнего бака Щербань выудил вполне чистую и толстую женскую бордовую кофту с большими блестящими пуговицами. Она была несколько траченной молью, но от холода могла защитить получше его тоненькой курточки. Николай радостно нацепил кофту на себя, заметил на кармане вышитые синие цветочки, но решил не обращать внимания на подобные пустяки. У него теперь иной социальный статус. Ему не до цветочков. Любого человека подержи-ка в голоде и холоде, он тебе не только бабью кофту наденет, а еще и лифчик сверху, чтобы теплее было. Зажрались людишки!
От стен здания метро, у которого Щербань расположился с протянутой рукой, его своими дубинками отогнали целых три толстомордых мента. Можно подумать, что один не справился бы. Конечно, просить милостыню унизительно, но ему надо было набрать хотя бы на батон. А выглядел Николай для нищего подходяще. После болезни он здорово исхудал, щеки ввалились и заросли грязно-серой щетиной чуть ли не до самых глаз. Поверх бордовой кофты, которая все-таки не очень спасала от холода, он набросил свою чердачную тряпку. Чем не нищий? От метро Щербань двинул к Владимирскому собору. Что ж, на паперть, так на паперть! Выбора у него нет. Да в Питере его и не знает никто. Чего стыдиться? А голод – он вообще всякий стыд отбивает.
У ограды собора прямо на мокром асфальте сидел грязнючий мужик неопределенного амплуа. То ли у него не было одной ноги, то ли он ее так ловко подогнул под себя, что ее не было видно. Еще у него был прикрыт сизым веком левый глаз, но Николаю показалось, что именно из-под этого отвратительного века мужик очень зорко за ним следит. Донышко его веселенького голубенького стаканчика от сметаны «Пискаревская» было полностью закрыто мелочью. Щербань прикинул, что на батон явно хватило бы. Садиться в лужи, подобно этому мужику, Николаю было слабо, да тот наверняка и не потерпел бы рядом с собой конкурента.