Сердце-зверь
Шрифт:
Впрочем, может быть, капитану Пжеле он рассказал, что я, если уж очень надо, могу спеть.
— Завели себе любовь. Она пропахла древесиной и жестью, — ворчал Курт. — У меня ничего такого нет, а оно и лучше. С дочками и женами кровохлебов я бы не мог любовь крутить.
Курт сказал это, когда мы составляли список погибших при побеге, перечисляя всех, о ком хотя бы слышали. Список занял две страницы. Эдгар переправил его за границу.
Большинство имен я услышала от Терезы, еще несколько —
Георг срезал серпом траву. Головы у нас были тяжелые и от этого списка, и от водки. Георг стал дурачиться, мы смотрели. Он поплевал на ладони и запрыгал за граблями туда-сюда, сгребая сено. Потом грабли снова болтались на ветке липы. Георг вытащил из кармана зубную щетку. Поплевал на нее и пригладил себе брови.
Я спросила, кто хозяин летнего домика. Эдгар сказал:
— Таможенник. У него много иностранной валюты. Он прячет ее у моих родителей, в люстре, там не найдут. Отец знает его с войны. Теперь этот человек на пенсии, он переправит список через таможню. А ключ дал мне его сын, он живет в городе.
Из комнаты Эдгара исчезли бумаги. А ведь у него был второй экземпляр списка.
— Нет, он не в комнате, — сказал Эдгар.
Но вот стихов у него не осталось.
— В памяти тоже стихов не осталось, — сказал Эдгар.
Тереза ни в тот день, ни в тот вечер не пришла. Я отдала ей фотографии уже на следующий день, на фабрике. А накануне отца Терезы предупредили насчет меня. Капитан Пжеле предупредил, сказал, что общение со мной оказывает на Терезу вредное влияние. И что мне только красного фонаря не хватает.
— Я, когда все это от отца услышала, прикинулась дурочкой и спросила: «Красный фонарь, это он про партию, что ли?» Отец взъелся: «Партия не бордель!»
Эдгар, Курт и Георг давно уехали. Срезанная трава сохла на солнце. С каждым днем стожок светлел и съеживался. Трава уже превратилась в сено. И отрастала стерня.
Однажды под вечер небо почернело и озарилось желтым огнем. Вдалеке за городом схлестывались молнии, гремел гром. Ветер раскачивал липы и срывал листья, ветер швырял ветки на деревце букса и снова отбрасывал в воздух. Они трепыхались, ствол букса трещал. В небе перемешались уголь и стекло. Казалось, протянешь руку — и она уткнется в воздух.
Господин Фейерабенд, стоя под деревьями, совал сено в голубую наволочку. Ветер выхватывал у него из рук серые клочья. Они улетали, старик бросался вдогонку и ногой прижимал клочки сена к земле. При этих световых вспышках он казался вырезанным силуэтом. Я испугалась, что молния заметит его и убьет. Когда упали первые крупные капли, он бегом бросился под крышу. «Для Эльзы», — сказал он, унося набитую наволочку в комнату.
После маминых болей в пояснице я прочитала:
«Фрау Маргит мне пишет, что
Пчелиный воск закипал в кастрюльке, пузырьки лопались и крутились вокруг поварешки, белые, как пивная пена. На столе среди мисочек, кисточек и стаканов стояла фотография. Косметичка сказала:
— Это мой сын. — Ребенок держал на руках белого зайца. — А зайца больше нет, — сказала косметичка, — наелся мокрого клевера и околел. Желудок лопнул.
Тереза выругалась.
— Да мы же не знали, что нельзя, — оправдывалась косметичка, — утром по росе нарвали для него. Думали, свежий клевер, вот и хорошо, чем свежей, тем лучше.
Она ложкой размазала воск по Терезиной ноге, положив полосу шириной с ладонь.
— Самое время, — заметила она, — тут, на голенях, отросло уже, что твой укроп.
Когда она начала отдирать воск, Тереза зажмурилась.
— Конечно, мы бы этого зайца все равно потом зарезали, — сказала косметичка, — а все же нехорошо получилось.
Восковая лента оборвалась, и косметичка принялась отдирать остатки.
— Поначалу всегда больно, а после привыкаешь. Ничего, бывают вещи и пострашней.
«Вещи пострашней» — об этом я могла бы ей кое-что рассказать. И тут я засомневалась, стоит ли мне удалять волосы на ногах.
Тереза закинула руки за голову, отвела назад локти и посмотрела на меня. Зрачки у нее были огромные, как у кошки.
— А ты трусишь, — заметила она.
Косметичка размазала воск по Терезиной подмышке. Чуть позже, когда она, поддев острыми ногтями, сняла воск, из него торчала щетка волос.
— Зайцы — симпатичные зверушки, особенно белые, — сказала Тереза. — Но мясо у них такое же вонючее, как у серых.
— Зайцы зверьки опрятные, — сказала косметичка.
Терезина подмышка теперь была голой. И я увидела там узел величиной с орех.
Куриная маета лежала рядом со словарем. Тереза каждый день ее крутила, перед тем как мы садились перекусить. Придя, она еще в дверях объявляла: «Вот и я, пришла покормить курочек». И всякий раз спрашивала, удалось ли мне выяснить, как по-румынски называется та птица, о которой Георг написал в своей «инструкции по эксплуатации». Но я знала только немецкое название, которое и перевела для Терезы — девятисмертник, а видовое название — жулан. Ни в одном румынском словаре слова «девятисмертник» я не нашла.