Сердце

Амичис Эдмондо

Вдруг он разразился проклятиями:

— А, негодяй, трус, он сел!

Действительно, мальчик, голова которого до тех пор возвышалась над пшеничным полем, вдруг пропал из виду, как будто упал. Но мгновение спустя голова его показалась снова. Наконец он добежал до кустарника и исчез из глаз.

Капитан бросился вниз. Здесь, под градом пуль, продолжалась оборона. Комнаты были полны раненых; некоторые и них, шатаясь, держались за мебель; на стенах и полу был следы крови. Правая рука лейтенанта была пробита пулей. Дым и пыль ослепляли.

—

Мужайтесь, — закричал капитан, — держитесь на своих постах! Подкрепление близко! Продержитесь еще немножко!

Австрийцы тем временем подошли еще ближе; уже можно было различить в дыму их искаженные лица, и в грохоте перестрелки слышно было, как они выкрикивали ругательства, требовали сдачи и грозили поджечь дом.

Огонь со стороны обороняющихся всё ослабевал, на лицах появилось уныние, невозможно было продолжать оборону. Вдруг выстрелы австрийцев на минуту приостановились, и громкий голос выкрикнул, сначала по-немецки, а потом по-итальянски:

— Сдавайтесь!

— Нет! — заревел стоявший у окна капитан.

И с обеих сторон снова начался еще более сильный и жестокий огонь.

Еще несколько солдат упало. Роковая развязка была неминуема.

— Не сдадимся! Не сдадимся! — отрывисто, сквозь зубы кричал капитан, носясь по комнатам и судорожно сжимая в руке саблю.

Но в этот момент сержант, сбежавший с чердака, закричал во всю силу своих легких:

— Подкрепление!

— Подкрепление! — радостно подхватил капитан.

При этом крике все — здоровые, раненые, сержанты, офицеры — бросились к окнам, и оборона возобновилась с новой силой.

Через несколько минут в рядах противника почувствовалась сначала некоторая неуверенность, а потом и признаки беспорядка. Тогда капитан спешно собрал небольшой отряд в комнате первого этажа, чтобы сделать вылазку и броситься на врага в штыки. Потом он опять побежал наверх. Едва он успел подняться, как послышался бешеный топот и громовое «ура», и стоявшие у окна увидели, что к ним летят двурогие шапки итальянских карабинеров, целый эскадрон, несущийся во весь опор. Сверкающие как молния клинки рассекали воздух и падали на головы, плечи и спины противника.

Тогда наш отряд, оголив шашки, бросился на улицу.

Враг дрогнул, смешался и отступил.

Участок был очищен, дом свободен, и два батальона итальянской пехоты заняли возвышенность.

Капитан с оставшимися в живых солдатами вернулся в свой полк, принял участие в дальнейшем бою и во время последней штыковой атаки был легко ранен в левую руку отскочившей рикошетом пулей.

Этот день закончился нашей полной победой. Но на следующий день итальянцы, несмотря на геройское сопротивление, не смогли справиться с превосходящими силами австрийцев и утром двадцать шестого числа вынуждены были отступить по направлению к реке Минчо.

Наш капитан, хотя и раненый, шел вместе со своими усталыми и молчаливыми солдатами. Добравшись к вечеру до го рода Гойто, на реке Минчо, он сразу же стал справляться о своем лейтенанте, которому раздробило руку и которого

походный госпиталь еще раньше должен был доставить в Гойто. Еще указали на церковь, где спешно расположился полевой госпиталь. Капитан направился туда. Церковь была полна ранеными которые лежали в два ряда на койках и матрацах, брошенных на пол. Два врача и санитары тревожно переходили от одного к другому, и отовсюду неслись приглушенные крики и стоны.

Войдя, капитан остановился и стал осматриваться, ища своего офицера.

Вдруг он услышал, как совсем близко кто-то позвал его слабым голосом:

— Синьор капитан!

Он обернулся: это был маленький барабанщик. Он лежал на койке, покрытый грубой оконной занавеской в красную и белую клетку. Руки его лежали поверх этого одеяла, он казался побледневшим и похудевшим, но его глаза сверкали, как черные алмазы.

— Ты здесь? — удивился капитан. — Молодец, ты выполнил свой долг.

— Я сделал всё, что мог, — ответил маленький барабанщик.

— Так ты ранен, — продолжал капитан, окидывая взглядом соседние койки: не лежит ли поблизости его лейтенант.

— Что же делать, — продолжал мальчик. Гордость и радость оттого, что он в первый раз был ранен, придавали ему смелости, иначе он никогда не решился бы разговаривать с самим капитаном. — Я долго бежал согнувшись, но вдруг они меня увидели. Я прибежал бы на двадцать минут раньше, если бы они в меня не попали. Хорошо еще, что я сразу же встретил капитана из главного штаба, которому и передал записку. Но трудно мне было бежать после этой вражеской ласки. Я умирал от жажды, боялся, что не добегу, плакал от гнева при мысли, что из-за каждой лишней минуты запоздания люди, один за другим, расстаются с жизнью. Но всё равно, я сделал всё, что мог. Я доволен. Но разрешите вам сказать, синьор капитан, что у вас на руке кровь.

Действительно, ладонь капитана была плохо перевязана, и с пальцев его руки капля за каплей стекала кровь.

— Разрешите мне потуже затянуть вам повязку, синьор капитан. Дайте мне вашу руку.

Капитан дал ему свою левую руку, а правую протянул, чтобы помочь мальчику развязать на повязке узел и затянуть покрепче, но мальчик, едва поднявшись с подушки, побледнел и должен был снова опустить на нее голову.

— Довольно, довольно, — сказал капитан, посмотрев на него и отнимая свою перевязанную руку. — Тебе надо думать о себе самом, а не о других; даже пустяки, если на них не обратить внимания, могут принять плохой оборот.

Мальчик покачал головой.

— Но ты, — продолжал капитан, пристально всматриваясь в него, — ты, должно быть, потерял много крови, если так ослабел.

— Потерял много крови… — произнес мальчик с улыбкой, — не только крови, вот смотрите, — И одним жестом он сбросил с себя одеяло.

Капитан сделал шаг назад. Левая нога мальчика была ампутирована выше колена, и обрубок был перевязан окровавленными тряпками.

В этот момент к ним подошел военный врач, маленький и толстый, в одной жилетке.