Сердцедер
Шрифт:
— За что вы его? — тихо спросил Жакмор. Один из зевак равнодушно ответил:
— Так то ж жеребец-производитель. А он возьми и согреши!
— Ну и что в этом страшного? — спросил Жакмор.
Зевака плюнул на землю, но ничего не ответил. Тем временем приступили к прибиванию правой лошадиной ноги. Удар кувалды — и гвоздь ушел под шкуру, побледневшую от страха; Жакмора передернуло. Как и несколько минут назад, жеребец издал резкий, пронзительный крик. Плотно прижимая копыто к двери, палачи надавили так сильно, что суставы не выдержали чудовищного напряжения, затрещали и вывернулись в обратную
Крестьяне, поддерживающие круп, разделились на две группы, по нижней конечности на каждую; теперь следовало прижать копыта к порогу двери. Остолбеневший Жакмор не упускал ни одной детали в производимой операции. Он почувствовал в горле набухающий колючий ком и с трудом его проглотил. Живот жеребца дрожал, грузный член, казалось, ужимался и прятался в складках кожи.
Со стороны дороги донеслись еле различимые голоса. Жакмор даже не заметил, как к бригаде присоединились огромный мужик и подросток. Мужчина держал руки в карманах, волосатая грудь вываливалась из шерстяной майки, подпаленный кожаный фартук хлопал по коленям. Хилый подросток — жалкий подмастерье — тащил тяжелый железный котел с раскаленными углями, из которого торчала рукоятка покрасневшего крюка.
— А вот и кузнец, — сказал кто-то.
— Вы все-таки поступаете жестоко по отношению к этой лошади, — не удержался, хотя и вполголоса, Жакмор.
— Это не лошадь, — сказал крестьянин. — Это осеменитель.
— Но он ничего плохого не сделал.
— Его никто не заставлял, — произнес кузнец. — Не надо было грешить.
— Но ведь это входит в его обязанности, — возразил Жакмор.
Подмастерье поставил котел на землю и с помощью мехов раздул огонь. Кузнец пошуровал в углях, посчитав температуру достаточной, вытащил крюк и повернулся к жеребцу.
Жакмор развернулся и побежал прочь. Он мчался, выставив локти вперед, зажимая кулаками уши, и кричал, пытаясь заглушить в себе отчаянные стенания лошади. Остановился он уже почти в самой деревне, на маленькой площади, от которой было совсем близко до церкви. Его руки опустились. Невозмутимо гладкий красный ручей, который он только что перешел по легкому деревянному мосту, даже не поморщился. Поодаль, к своей лодке, отфыркиваясь, плыл Слява; его зубы сжимали кусок блеклого расслаивающегося мяса.
V
Жакмор застыл в нерешительности и огляделся. Никто не обращал внимания на его самозабвенное бегство. Церковь стояла на своем месте — белое яйцо с синим отверстием — витражом для высасывания. Оттуда доносилось тихое пение. Жакмор обошел здание, неторопливо поднялся по ступеням и вошел внутрь.
Стоя перед алтарем, кюре отбивал такт. Десятка два ребятишек пели гимн для первого причастия. Поэтические изыски заинтриговали психиатра, он подошел ближе и прислушался.
Шип-шиповник — нам цветок,
Жир да шкварки — сало наше,
Счастье нам — говна кусок,
А Иисус — намного краше.
Травка — это для скотины,
Мяско — это для папаши,
Волосины — для лысины,
А Иисус — намного краше.
Иисус — сверхурочка,
Иисус — прибавучка,
Иисус — роскошнючка…
Тут психиатр догадался, что автором гимна был сам кюре, и перестал вслушиваться, посчитав, что получить экземпляр из первых рук не составит труда. Музыка немного успокоила его встревоженный рассудок. Не желая отвлекать кюре от репетиционных занятий, он тихонько сел на скамью. В церкви было прохладно, детские голоса резонировали в просторном помещении, эхо цеплялось за резьбу на стенах. Блуждая взглядом по церковным интерьерам, Жакмор заметил, что амвон с крышкой вернулся на свое место, а два мощных шарнира отныне позволяли всей конструкции безущербно откидываться назад. Он вдруг подумал, что со дня крещения засранцев не приходил сюда ни разу, что время бежит, а оно и вправду бежало, так как тень уже успела погасить синее пламя витража, затихали детские голоса; таково уж взаимовоздействие музыки и темноты, ибо их вкрадчивость елейно промывает и перевязывает душу.
Из храма он вышел умиротворенным и сразу же решил зайти к кузнецу, чтобы не навлечь на себя гнев Клементины.
Вечер наступал. Жакмор шел по направлению к деревенской площади, ведомый легким парящим запахом паленого рога. Он закрыл глаза, чтобы не сбиться с пути, и нюх привел его прямо к мрачной лавке, в глубине которой подмастерье раздувал мехами огонь в жаровне.
Перед дверью стоял мерин в ожидании последней подковы. Его к тому же только что остригли, всего, за исключением нижней части копыт, и Жакмор с восхищением рассматривал красивые округлые бабки, покатую спину, мощную грудь и вздыбившуюся густую жесткую гриву.
Из темноты появился кузнец. Жакмор узнал в нем мужчину, который час назад приходил пытать жеребца.
— Здравствуйте, — сказал Жакмор.
— Здравствуйте, — ответил кузнец.
В правой руке он держал клещи с зажатым в них куском раскаленного металла. В левой — тяжелый молот.
— Подними ногу, — приказал он мерину.
Тот подчинился и был вмиг подкован. Густой голубой дым от паленого копыта заклубился в воздухе. Жакмор кашлянул. Мерин опустил копыто и постучал им по земле.
— Ну как? — спросил кузнец. — Не жмет?
Мерин покачал головой — мол, в самую пору, — положил ее на плечо кузнецу. Тот погладил ему ноздри. После чего животное с достоинством удалилось. На земле остались клочки волос, как на полу в парикмахерской.
— Эй! — крикнул кузнец подмастерью. — Подмети-ка здесь!
— Слушаюсь, — ответил подмастерье.
Кузнец развернулся, но Жакмор удержал его за руку.
— Скажите…
— Чего? — спросил кузнец.
— Не могли бы вы зайти в дом на скале? Один из детей уже пошел.
— Вам срочно?
— Да.
— А сюда он прийти не может?
— Нет.
— Сейчас посмотрю, — сказал кузнец и ушел в кузницу.
Навстречу ему выскочил вооруженный старой метлой подмастерье, который принялся собирать шерсть в одну омерзительную кучу. В кузнице было темно, оранжевое огненное пятно слепило и перекидывало тень с предмета на предмет. Заглянув внутрь, Жакмор различил около огня наковальню и лежащую на железном верстаке расплывчатую, вроде бы человеческую фигуру, от которой свет дверного проема оторвал серый металлический отблеск.