Серебряная пуля в сердце
Шрифт:
– А кто эта дама?
– На самом деле портрет выглядит вот так. – Дмитрий развернул еще один лист. – К сожалению, это черно-белый принт с портрета… Это румяная девочка в красной шляпке, дочка художника. Вот.
– Надо же! Еще бы догадаться, почему наши жертвы купили эти монеты и где? Что ими двигало? Связаны ли их убийства с живописью, искусством? Или с Венгрией?
– Послушайте, но если это действительно монеты, то перед тем как повесить их на шею, они должны были обратиться к ювелиру, чтобы проделать отверстия, – сказал Денис. – Вот, вы можете посмотреть, здесь хорошо видно: отверстия проделаны в верхней части монеты. Я завтра же
– Ты уверен, что они делали это одновременно? – спросила Лиза. – Но почему?
– Да потому, что наверняка было событие, которое их объединило, или идея, которая и свела их вместе в какой-нибудь клуб или союз, орден или что-то другое, что потребовало выбора соответствующей атрибутики. Хотя, – вздохнул он с сожалением, отрекаясь от интересной идеи единения и родства трех женских душ, – может, это, конечно, и случайная покупка или, может, кто-нибудь привез эти монеты из…
– …из Италии, – сказала вдруг, нахмурившись, Глафира. – Монеты-то итальянские! Вы же не забыли, что Тамара Белова тоже приехала из Италии? Не могут ли эти факты быть как-то связаны между собой?
– Подождите, я позвоню сейчас одному человеку, возможно, есть информация по Беловой.
Лиза стремительно вышла из комнаты, набирая на ходу телефонный номер. Все знали эту ее привычку скрываться подальше ото всех, когда ей предстоял важный разговор. В сущности, так делали многие, когда не хотели, чтобы разговор был подслушан или же чтобы свидетели не слышали, каким тоном, употребляя какие выражения, человек общается со своим собеседником. Ведь по тому, как люди общаются между собой, можно понять, в каких они находятся отношениях.
– Смотрите, – сказал Денис совершенно не в тему, словно вынырнув из своих размышлений и решив озвучить мучивший его вопрос: – Предположим, Нина Фионова на самом деле убила своего отца, сделав ему смертельную инъекцию, и таким образом избавилась от него, от его постоянной опеки. Убила и продала его квартиру, причем очень дорогую квартиру. Спрашивается, куда она дела деньги?
14
– Гена, ты же знаешь, я терпеть не могу эти гостиницы… А эта так вообще находится в самом центре… Вдруг нас кто-нибудь увидел бы?
Людмила, нарядная, в новом меховом пальто и сапожках на высоких шпильках, накрашенная, как киноактриса перед фотосессией, с уложенными локонами волосами поднималась по широкой, старинной чугунной лестнице старой, построенной сразу после революции гостиницы «Европа», следом за своим бывшим любовником, Геннадием Бобровым, крупным мужчиной в замшевой коричневой куртке и новых черных джинсах. Она шагала, высоко поднимая ноги и боясь зацепиться каблуками за ковровую дорожку, привинченную к ступеням сверкающими латунными планками, и не видела ничего, кроме огромных рыжих на толстой подошве ботинок Боброва да тяжелых пакетов, которыми он был нагружен.
– Людочка, успокойся. Я – человек свободный, ты – тоже, как я понимаю. Так чего же нам, честным людям, бояться? Какой у нас номер? Двести пятый… Вот так, почти пришли.
Они поднялись на второй этаж и свернули в длинный красный от ковров и притулившихся к стенам диванчиков коридор,
– А здесь мило, скажи? Этот номер лучше, чем те, в которых мы бывали раньше…
Он робел и боялся посмотреть на нее, все возился с пакетами, доставая оттуда упаковки с консервами, конфетами, печеньем, затянутыми прозрачной тонкой пленкой апельсинами и абрикосами, виноградом и грушами. Все это внесезонное сокровище было куплено в дорогом магазине, с любовью, с трепетом, с желанием угодить Людмиле, ублажить ее, поднять ей, отчего-то грустной и задумчивой, настроение.
– Гена, постой, не надо, я не хочу ничего есть…
– Да ты просто нервничаешь, так же, как и я… Мы же с тобой как предатели были раньше, правда? А сейчас все изменилось. И ты – свободная женщина.
Наконец он повернулся к ней, приблизился, лицо его пылало, темные глаза увлажнились.
– Люда, ну давай снимай пальто, ты что, так и будешь стоять? Здесь тепло, натоплено, здесь вообще хорошо.
Он принялся расстегивать пуговицы на ее одежде, потом усадил в узкой шерстяной юбке и вязаной красной кофточке на диван, опустился перед ней на колени и начал расстегивать «молнию» на сапоге. Руки его заскользили по гладкому нейлону чулка.
– Ты даже представить себе не можешь, как же я обрадовался, когда услышал по телефону твой голос… Я просто чуть с ума не сошел. Думал, что уже больше никогда не увижу тебя, что у тебя кто-то есть… Но ты позвонила, попросила о встрече! Господи, Люся, ты потрясающая женщина! Красивая и сильная. Как же я хочу, чтобы ты согласилась выйти за меня…
– Гена, подожди… Ты не о том сейчас говоришь…
Геннадий, сняв сапоги, уложил ее на диван и принялся целовать кофточку, руки, волосы, щеки, губы, глаза. Потом поднял ее на руки и понес в спальню, где бережно опустил на кровать.
– Конфеты потом, хорошо?
Она зажмурилась, чувствуя, как он задирает ее юбку, как его руки скользят по ее бедрам.
– Гена, я не готова, понимаешь? Не готова!
Она вдруг резко поднялась и схватила его за обезумевшие руки, впилась в них мертвой хваткой.
– Гена, пожалуйста, не надо!
Но он, казалось, не слышал ее. Одной рукой он поймал обе ее руки и с силой сжал, придавил к подушке над головой. В это время его вторая мощная рука снова оказалась под юбкой, он рывком принялся стягивать с нее чулки, трусики. Она в какой-то момент погрузилась в стыдливое леденящее оцепенение и, словно парализованная, не могла проронить больше ни звука, чувствуя, как мужчина овладевает ею, как проникает в нее, грубо, жестоко, по-хозяйски. А чего она ждала? Разве она не понимала, чего хочет от нее этот огромный и сильный да к тому же еще и влюбленный в нее мужчина? Он хочет, чтобы она принадлежала ему. Чтобы он мог вот так, в любое время дня или ночи, задрать юбку и изнасиловать ее. А взамен он сделает ее официальной женой, подарит золото, деньги, шубы, машины…