Серебряная трель. Сказки
Шрифт:
– Я тебя часто слушаю, – продолжает девушка. – Иной раз не стерплю, всплакну. Душевно поёшь, милая.
Чирдэм на неё во все глаза смотрит. Девушка как девушка, только росту больно большого: на целую голову выше самого высокого мужчины в деревне. Стоит в одной тонкой сорочке, и платья не накинет. «Бесстыжая, однако», – решила. А вслух заискивающе сказала:
– Тело у тебя красивое. Белое, шёлковое. Руки нежные, как у ребёнка.
– Не всегда, как у ребёнка-то, были. И чёрную работу знавала. Котлованы рыла, робы тюремные строчила…
– Ой, тебя не Ивушка ли зовут? В деревне про тебя рассказывают. Только мало кто верит.
– А ты верила? – испытующе спрашивает девушка.
Чирдэм рассудительно сказала:
– Не в сказке живём – в жизни. А слушать про тебя любила. У нас на жил дед Пурысь, год как помер. Так он пуще всех про Ивушку рассказывал… Только помер он, дед-то. Да и людские языки тут приврут, там приукрасят…
– Что ж, расскажу как было. Только осмотримся: нет ли рядом лихого глаза.
Ивушка по берегу прошлась. Чирдэм ею любуется. Идёт лесная девушка величаво, плавно. За спиной тяжело коса покачивается.
– Ты, верно, знаешь, я дочка местного егеря. У нас сторожка в лесу была срублена. Мать моя умерла рано. Отец меня жалел, не женился. Помню, всегда приговаривал:
– Мачеха – хуже горячей сковороды.
Большой он был, с кудрявой бородой. Ручищи мохнатые, ровно у медведя.
В детский садик я не ходила – нянькой мне лес был.
На заре отец меня по голове гладит:
– Нылы (доченька), не раздумала со мной на обход идти?
А я еще маленькая, спать хочется. Головёнка на подушку клонится, а всё равно лепечу:
– Нет, атай (отец), я с тобой.
Вот и хорошо. Идём по лесу. Серенько ещё, а пташки заливаются. А солнышко проглянет– роса под босыми ногами огнём горит – ступить страшно!..
В полдень знойно, пчёлы гудят. Малиной, мёдом пахнет… А рядом лес еловый, синий. Зайдём туда, словно в тенистую прохладную комнату.
Вечером пыль уляжется: мягкая, белая, как мука. Отец меня, утомлённую, на руках несет. Я головёнку ему на плечо свешу. Смотрю, как солнышко за холмы уходит…
Пошла я в школу, а лес не забывала. Прибегу на поляну, закричу, закружусь. А лес шумит: вместе со мною радуется. И платья я себе всё зелёные шила. Взойду в лес – между деревьев сама, как тоненькое деревцо.
Стал отец речи такие заводить:
– Скоро, Ивушка моя, в город поедешь, профессию получишь. Замуж выйдешь…
А у самого в глазах грусть. Говорят ведь: дочь замуж вышла – огонь в доме потух.
Я сердилась:
– Никуда отсюда не поеду. И замуж не выйду.
– Не зарекайся, дочка. Знаешь пословицу: навоз – земле, овёс – лошади, девушка – парню?
И правда, лукавила я. По ночам мечтала. Выйду как-нибудь на зелёный лужок. А там паренёк: улыбчивый, пиджак нараспашку. И трактор его неподалёку. Сядем на травке, разговор заведем.
И будет он поле пахать, меня машинным рокотом будить. Я ему в полдень кисленького кваску вынесу. «Бог в помощь»! – скажу. Вечером до деревни пойду провожать. Обвенчаемся, и будем жить все вместе: он, отец да я. Потом, даст бог, детки пойдут.
Да, видно, такое только в сказках бывает. Наяву всё по-другому случилось. Пошли про нас в деревне чёрные слухи. Что с шайтаном мы дружбу водим. Что отец мой – колдун.
Дошли те слухи до лесного начальника. Его не напрасно Узыр-Убир (Богач-Кровопийца) звали. Не больно он в нашу лешачью силу верил. Своими глазами захотел взглянуть, правда ли, что неслыханно как хороша дочка егеря.
Воротился отец с обхода, сам не свой:
– Узыр-Убир к нам пожаловать хочет. Товарища-лесника встретил– спасибо, упредил. Собирайся, дочка. Завтра в район к тётке тебя свезу.
Я в узелок платьишки завязала. Печь не топили, ужинали всухомятку. А ночью незваные гости на двор нагрянули: господа на джипах вездеходных. Собак с собой навезли: страшных, горбатых, воют, грызут землю.
Отец меня в дальнюю комнатку на лавке уложил. Тряпьём закидал, велел сказываться хворой. Сам за столом прислуживает.
Я, к щёлке глазом приникнув, дивлюсь. Не узнать отца! Он на районных сходках, как по писаному, выступал. А тут– вроде и впрямь медведь из чащобы вылез. А я-то в щёлку вижу: рука у него под столом в кулак сжимается… Знать, и Узыр-Убир тот кулачок приметил.
Горько вздохнула девушка:
– Не успела я отскочить, когда Узыр-Убир занавеску отдернул. Как увидел меня – глаза выпучил да слюни сглотнул… И зазвали они отца в лес. Не видела я его больше с той поры. Погиб через мою красоту, будь она проклята. Незнамо, где Эзель (злой рок) моего отца настиг. Неведомо, какие слова свое Ивушке в мучениях смертных крикнул…
Тут она шёлковый рукав закусила и отвернулась.
– Потешились они надо мной, враги. Убежала я, притаилась в лесу. До ночи они волками рыскали, меня искали. Да где найти! С досады напились пьяными, тут и попадали.
… И сгорела в ту ночь наша изба, с четырёх сторон подпалённая, до прозрачных угольков. Горела ровно, как свечечка. Я из лесу смотрела и плакала… Один Узыр-Убир, поганый, из огня выполз. Он на меня в милицию и заявил: мол, поджигательница, убийца.
С собаками нашли меня в лесу, скрутили. Осудили на всю жизнь в тюрьму, за уральские хребты. Да только скоро убежала я: лес меня поил-кормил, волшебной силой наградил.
На прощание лесная девушка предложила:
– Может, нужда в чём одолеет, милая. Так ты не стесняйся, проси. Будем с тобой как родные сёстры теперь.