Серебряное горло
Шрифт:
– Бетховен. А играет Святослав Рихтер.
Слушали мы молча. Когда последние аккорды затихли, старик сказал:
– Рихтер - это гений, хотя, конечно, его творчество подчинено каким-то законам. Допускаю, что эти законы можно изучить, а затем кому-то преподать. И что же мы получим? Еще одну копию Рихтера. А в искусстве нужны не копии, а только оригиналы. Каждый новый гениальный пианист будет творить эти законы сам для себя. И почем я знаю, не станет ли он прямой противоположностью Рихтера?
– Спасибо, - сказал я. - Мы пойдем.
Он проводил нас до двери и покачал головой, словно извиняясь за свою старость и за отсутствие сил.
– Вот и конец всей истории, - сказал я.
Но
– А вдруг начало?
Меня опять кольнуло в сердце. Болела голова. Клонило ко сну. На корреспондентском пункте я сразу же потребовал кофе. Флора внимательно посмотрела на меня, вздохнула, но поставила на огонь кофейник. Тем временем я просматривал почту. Несколько ответов на критические письма, посланные на расследование и для принятия мер, счета на междугородные переговоры, заметки с робкими сопроводительными письмами: нельзя ли опубликовать? Был и еще один плотный конверт, надписанный знакомым мне почерком. От Марины.
Вначале Марина обвиняла меня в том, что я, не спрося у нее на то разрешения, вызвал в город Юрия, который теперь постоянно звонит ей и не дает покоя. (Юрия я никуда не вызывал!) Далее шли обвинения посерьезней. Оказалось, я своим высокомерием, неуемной гордыней (отказался от сцены, хотя вполне мог бы петь) сбил своих бывших друзей с пути праведного, а сейчас постоянно всех будоражу и мщу за собственные жизненные неудачи. Марина утверждала, что таких людей, как я, любить нельзя по соображениям принципиальным. В своем стремлении добраться до сути явлений я мимоходом рушу иллюзии. Когда-то я помешал ей любить по-настоящему Юрия. Слишком уж разителен был контраст: человек с хорошим голосом отказывается от певческой карьеры, а безголосый за нее цепляется. Нынче напортил ей во взаимоотношениях с Николаем Николаевичем - постарался оттенить невыигрышные черты его характера (видит бог, не собирался я этого делать!), ироничностью перечеркнул, сделал смешным "лирично-элегичное" (так и было написано) его отношение к жизни. В заключение Марина еще раз просила исчезнуть из ее жизни, забрав заодно и "задиристую козочку Флору".
Кофе уже стоял на столе. "Задиристая козочка" была сегодня необычно тихой и вовсе не задиристой. Она сидела в кресле напротив стола.
– Письмо от Марины?
– Откуда вы знаете? Опять телепатия? Прочитайте... Она меня обвиняет в том, что я затеял расследование. Будто не она сама пришла сюда с письмами Юрия и газетными вырезками.
Тетрадные листки в руках Флоры дрожали. Наконец-то и она хоть чем-то выдала волнение. А то иной раз мне начинало казаться, что вместо нервов у этой девушки стальные проволочки.
– Хотят жить по большому счету, но не умеют. Порвите. Не отвечайте.
– Нет уж, отвечу обязательно. Кроме того, мы обещали старику...
Но в это время старик позвонил сам.
– Приезжайте, - сказал он тихим и хриплым голосом. - Немедленно. Сейчас же...
Я залпом выпил кофе. Налил себе еще. Меня как-то разморило. Хотелось одного: лечь и выспаться. Но понимал, что к старику надо мчать. Флора уже хватала с вешалки плащи, в руке у нее позвякивали ключи от машины. Я выпил третью чашку густого, как деготь, кофе.
Мы не нарушали правил, но у светофоров на зеленый свет уходили первыми, оставляя позади даже приземистые "Жигули".
Дверь в квартиру старика была приоткрыта. Сам он лежал в кабинете на кожаном диване с полотенцем на горле. "Каравелла" валялась на полу. Мы шагали по битым пластинкам.
– Кто здесь был? Воры?
– Садитесь, - прохрипел старик.
– Вызвать врача?
– Незачем. Я сам немного врач. Ничего страшного.
– В милицию звонили?
– Не звонил! И вам запрещаю! Во всем виноват я сам.
– А весь этот разгром? - Флора жестом обвела комнату. - Кто бил пластинки? Зачем сломали проигрыватель?
– Я! - прохрипел старик. - Я бросил на пол проигрыватель, я побил пластинки. У меня была истерика. Первая за восемьдесят шесть лет!
Я снял плащ, сложил его, повесил на спинку стула, затем уселся. Делал все медленно, выигрывая время, чтобы собраться с мыслями.
– Флора, - сказал я намеренно тихо, - поищите на кухне веник и уберите здесь.
– Веник в ванной, - прошептал старик. - Единственное, о чем прошу, принесите из аптеки свинцовую примочку, а из магазина хлеб и творог.
– Вас душили? Раз вы нас вызвали, потрудитесь объяснить все толком. С кем вы подрались?
– Подрался? - переспросил старик. - Гм, наверное, это так и называется. Тут была одна из моих бывших пациенток. Мы с нею здорово поссорились. Она требовала, чтобы я дал расписку, что лично ей не ставил пластинки. Это было бы неправдой. Такую расписку дать я не мог. Затем она обвинила меня в том, что я много болтаю. И даже назвала фашистом.
– Вы не можете вспомнить фразу поточнее?
– Кажется, это прозвучало так: "Человек, который может подарить другому талант, но не дарит - полуфашист". Тут я вспомнил погибшего сына, "Танго смерти", стал кричать, что ворованные таланты - не таланты. Она вела себя вызывающе... Назвала старым дураком. Толковала о внутривидовой борьбе и о праве каждого воспользоваться знаниями, неизвестными другим. Я потерял голову. Я схватил проигрыватель... Хватит об этом. Мне неприятно. Вот ключ. В бюро список и адреса всех, кто поставил себе пластинки. Заготовьте письмо от моего имени. Опыты прекращены. Возобновлять их я не намерен. Тот, кто хочет, может остаться с пластинкой. Остальным же я готов ее снять. А вы постарайтесь не будоражить умов своими расследованиями. Спасибо за помощь...
Вечером мы сидели в кафе Дома ученых и пили традиционный кофе. Кажется, никогда за всю свою жизнь я не пил столько кофе, как в те несколько месяцев. Сам граф, теперь уже в облике маскарона, смотрел на нас со стены и ехидно посмеивался.
– Уверен, что старика навестила Ирина.
– Вы думаете, она здесь?
– Не исключено. Прилетел Юрий. Она за ним.
Вдруг граф на стене принялся укоризненно качать головой. Вновь укол в сердце. Мне показалось, что я лечу под стол. Удержала меня рука Флоры.
– Вы побледнели. Скорее домой.
Мы довольно твердо прошли через зал, хотя мне было очень уж плохо. И не я Флору поддерживал, а, скорее, она меня волокла. Но со стороны, надеюсь, этого никто не заметил.
7
Вряд ли я смогу рассказать связно, что было дальше. На корреспондентском пункте я пытался диктовать письма, порывался печатать на машинке. Флора протестовала, отказалась варить кофе. Кончилось все неожиданно - в глазах сначала потемнело, а затем во всем поле зрения запрыгали яркие радужные кружочки, и сердце бешено заколотилось в груди. Я едва сумел дойти до тахты. Наверное, уснул сразу, провалился в нечто. Но это нечто было вовсе не темнотой, а каким-то особым, невиданным мною доселе миром - необычайно ярким и звонким... Помню, что Юра Ильенко, совсем еще юный, вихрастый, какими мы все были когда-то, запел грустные, надрывные "стансы Нерона" из оперы Рубинштейна. Он жаловался на свою жизнь, на непонятость. Он доказывал, что имеет право требовать внимания к себе и к своему голосу. А мне хотелось прервать его и воскликнуть: "Послушай, как ты посмел украсть у Карузо не только тембр, силу голоса, но и его манеру исполнения? Что же выходит? Это не ты поешь, это он поет!" Юра, угадав мои мысли, вдруг перестал петь, что-то написал на клочке бумаги и протянул мне.