Серебряное небо

Каммингс Мери

Внутри у нее все сжалось от неприятного ощущения — сейчас придется сказать «нет», начнутся слезы, крики… Подумала, что, наверное, стоит предложить матери маковых головок — пусть заварит, даст малышу, чтобы не мучился перед смертью — и сказала, неожиданно для самой себя, словно что-то изнутри толкнуло:

— Можно попробовать.

— Что попробовать? — вскинулся стоявший у стены дядя Мартин.

— Операцию, — бросила ему Лесли и снова обернулась к женщине: — Только поймите меня правильно — у меня нет ни антибиотиков, ни инструментов, ни рентгена.

Я не знаю, начался ли уже перитонит — если да, то мальчика не спасет ничто. Если не начался, тогда есть шанс, небольшой, но есть. Решать вам — но решайте быстрее, потому что если воспаленный отросток прорвется, то шансов не останется.

Женщина кивала, сглатывала, снова кивала — глаза ее сияли страшной, почти фанатической надеждой, как если бы Лесли была спустившимся с небес ангелом.

— Да… да, конечно, — не дослушав, перебила она. — Конечно, будем делать операцию, да!

— Тогда мне нужен стол, салфетки… ну, чистые тряпочки, — показала руками, какого примерно размера, — все это нужно горячим утюгом прогладить, кипяченая вода, спиртное — самогон лучше всего. И еще нужен человек, который будет мне помогать при операции.

— Я!.. — подалась вперед мать.

— Нет. Мне нужен человек, который не побоится вида крови, — Лесли обернулась к дяде Мартину. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом он пожал плечами.

— Ну… ты же знаешь — у меня нога…

Пока поселковые женщины готовили все необходимое для операции — кипятили воду, мыли комнату, которая должна была послужить операционной, и проглаживали тяжелыми чугунными утюгами салфетки и бинты, Лесли сидела на крыльце, закрыв глаза и мысленно повторяя будущую последовательность действий.

Одна из женщин подошла, предложила ей поесть — она отказалась, попросила лишь воды. Выпила полкружки, остальное споила с ладони Але. Собака сидела, привалившись к ее ноге, и тяжело дышала — она не привыкла, что вокруг так много людей.

Подошел дядя Мартин, сказал:

— Лидия говорит, что все готово.

Лесли стиснула зубы и встала, приказав самой себе не бояться.

В комнате действительно все было готово к операции: пол помыт, мебель и занавески — источник пыли — убраны. Остался только стол, накрытый выглаженной простыней, и столик поменьше, на котором лежали бинты и стопка салфеток.

— Что-нибудь еще нужно?

Мать мальчика — дядя Мартин назвал ее Лидией — стоя перед ней, ломала сжатые под шеей руки. Лесли когда-то встречала это выражение в романах, но видела впервые: женщина стискивала одной рукой пальцы другой и крутила, словно пытаясь оторвать их или стереть с них какую-то грязную пленку; болезненно морщилась, но не останавливалась, лишь порой меняла руки.

Надо бы ее занять чем-то…

— Здесь все в порядке, пойдемте, я скажу, что еще надо сделать.

Толпы на кухне уже не было, остались лишь две женщины — одна, стоя у плиты, следила, чтобы не выкипели варившиеся в маленькой кастрюльке маковые головки, вторая сидела за

столом. Сбоку на плите стояла кастрюля с кипятком.

Лесли достала из рюкзака мешочек со своим почти универсальным снадобьем — целебной ромашкой, обернулась к Лидии:

— Заварите, пожалуйста — примерно чайную ложку на кружку, — подошла к плите, ловко перехватив тряпкой, сняла кастрюльку с маковым отваром с огня. — А это нужно процедить в чашку. И поставьте еще воды — нам с дядей Мартином перед операцией нужно как следует вымыться.

Дяде Мартину Лесли перед мытьем велела раздеться до пояса, сама осталась в майке.

— А ты чего — никак сиськи стесняешься показать? — он сощурился, демонстративно приглядываясь к ее груди.

В другую минуту она бы огрызнулась, но сейчас была благодарна за то, что у него еще хватает сил балагурить, хотя — в этом Лесли не сомневалась — нервничал старик не меньше нее.

Поэтому она лишь добродушно отмахнулась:

— Брось, не до того сейчас! Давай мыться.

Домылась Лесли первой. Кивнула лившей ей на руки теплую воду женщине: «Хватит!» — и взяла у нее полотенце. Вытираясь, обернулась — дядя Мартин все еще мылся, фыркая и растирая по плечам и груди мыльную пену — и застыла от удивления.

Хотя лет старику было не меньше шестидесяти, руки у него все еще были мускулистые; плечи и грудь покрыты редкой седой шерстью. Но не это привлекло ее внимание, а татуировка на его левом бицепсе, настолько похожая на татуировку Джедая, что в первый момент она не поверила своим глазам.

Она шагнула ближе, вглядываясь. Нет, разница все же была: и эмблема внутри щита другая, и надпись… Но сам щит с тремя зубцами и заостренным низом был точно такой же, и находился он на том же месте — дюймов на шесть выше локтя.

— Чего смотришь? — дядя Мартин в последний раз ополоснулся и потянулся за полотенцем.

— Да нет, ничего, — Лесли мотнула головой. — Пошли, время дорого.

Мальчик лежал на топчане в своей комнате. Мать сидела рядом, держа его за руку, и при появлении Лесли подалась вперед, словно пытаясь заслонить сына своим телом.

Затравленные, лихорадочно блестевшие глаза не говорили — кричали о том, что ей невыносимо страшно и она охотно отказалась бы сейчас от операции, если бы не понимала, что этим лишит малыша последнего шанса выжить.

— Вам пора идти, — сказала Лесли. — Дядя Мартин… — указала глазами на дверь, давая понять, чтобы он увел ее. — И попроси, чтобы нам никто не мешал.

Старик обхватил женщину за плечи и повел к выходу. На пороге та обернулась.

— Его зовут Джимми, и он… он хороший мальчик… пожалуйста…

Старик потянул ее за собой, и дверь закрылась.

Лесли, как давеча, положила руку мальчику на лоб. Он открыл глаза.

— Выпей, — поднесла к его губам чашку. — Это немножко горько, но зато почти сразу болеть перестанет, — погладила его по голове. — Не бойся, малыш. Все будет хорошо…