Серебряное озеро
Шрифт:
— Слышишь?
— Да. Что это? Гаммы играют.
— Нет, просто комары гудят.
— Ничего подобного. Это русалка.
— Учитель говорил, что русалок не бывает.
— Откуда ему знать.
— Давай лучше послушаем.
Они долго слушали, а после ушли своею дорогой.
Двое новоприбывших дачников решили посидеть на пристани; он смотрел ей в глаза, а в них отражался весь этот розовый закат и зеленые берега. Сей парочке тоже послышался как бы напев стеклянной гармоники, однако в новых тональностях, какие им одним только и грезились, ведь они хотели устроить все на земле по-новому.
Потом явились двое старых дачников, они знали про незадачу и не отказали себе в удовольствии громко сообщить:
— Это — потонувшее пианино хозяина шахты.
Новички, не ведавшие о несчастном случае, сидели на пристани, и дивились, и радовались необыкновенной музыке, пока не подходили старожилы и не объясняли, что тут за хитрость. И тогда они уже не радовались.
Певучий ящик пролежал там все лето; и колюшки обучили своему искусству окуней, которые играли еще ловчее. Пианино сделалось для дачников прямо-таки окуневым садком; лоцманы обнесли его сеткой, а однажды кто-то из сторожей попробовал ловить там треску. Забросил донку со старой гирькой от часов, хотел было подсечь, но услыхал пассаж в икс-миноре — крючок же застрял. Он и тянул, и дергал, и в результате вытащил пяток костяшек с шерстью по концам, трескучих словно кости скелета. Сторож перепугался и швырнул добычу в море, хоть и знал, что это за штуки.
В самую жаркую пору лета вода прогрелась, и вся рыба ушла в глубину, ища прохлады. Тогда музыка опять умолкла. Но вот настали лунные августовские ночи, и дачникам вздумалось устроить регату. В одной из белых лодок сидели хозяин шахты и его жена, а сыновья, сидя на веслах, не спеша катали их туда-сюда. Черная вода вокруг, отливающая поверху серебром и тусклым золотом, — и нежданно-негаданно им послышалась под лодкою музыка.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся хозяин шахты. — Это же наша старая развалюха, пианино! Ха-ха-ха!
И тотчас он осекся, увидев, что жена низко, как пеликаны на картинках, опустила голову на грудь, словно то ли укусить себя хотела, то ли спрятать лицо.
Старое пианино и долгая его история пробудили в ней давние-давние воспоминания о первой столовой, что они обставляли, о первом ребенке, что учился музыке, о горькой тоске длинных вечеров, прогнать которую можно было лишь бурными шквалами звуков, заставлявшими всю квартиру стряхнуть апатию, поднимавшими настроение и даже мебели прибавлявшими нового блеска… Впрочем, эта история сюда не относится.
Когда настала осень и грянул первый шторм, пришла салака, и тысячи тысяч рыбок шныряли сквозь певучий ящик. Пожалуй, то была прощальная песня — крачки и чайки собрались послушать. Той ночью музыкальный ящик отправился в морское путешествие; вот так все и кончилось.
ВЕЛИКИЙ
На южном берегу Финского залива, на полпути меж Петербургом и пока не достроенным Петергофом, располагался маленький поселок Стрельна. На окраине его, у речушки Стрелки, стоял
Финский залив сверкал в лучах восходящего солнца, и голландский когг, что направлялся в гавань к адмиралтейству, но вышел только на траверз Стрельны, убрал паруса и стал на якорь. На топе грот-мачты был поднят флаг, из-за безветрия обвисший, неподвижный.
Подле красно-зеленого дома росла вековая липа с раздвоенным стволом, а в развилке был устроен дощатый помост с перилами и лесенкой, ведущей в сию беседку.
В этот ранний утренний час там наверху за некрашеным колченогим столом сидел мужчина, писал письма. На столе громоздились горы бумаг, однако ж нашлось место и для стоячих часов без стекол, для компаса, готовальни и большого бронзового колокольчика.
Мужчина сидел без кафтана, в одной рубахе, в спущенных штопаных чулках и в грубых крепких башмаках; голова с виду непомерно большая, но это обман зрения; шея бычья, тело гигантское, неуклюжая рука, водившая пером, перепачкана смолой, перо двигалось по строке неловко, чуть наискось, но проворно. Письма были короткие, деловитые, без введений и заключений, подпись тоже короткая Петр,разорванная надвое, будто под тяжестью руки.
Петров в российской державе наберется не меньше миллиона, но этот Петр был единственный, главнейший, и подпись его всяк узнавал с первого взгляда.
Липа гудела напевом пчел и шмелей, речушка Стрелка журчала-бурлила, точно самовар, а солнечный восход был дивно прекрасен, пробиваясь сквозь листву и бликами играя на незаурядном лице одного из самых незаурядных и непостижимых людей на свете.
Порой эта необычная голова с короткими волосами выглядела чуть ли не кабаньей, а когда пишущий, как мальчишка-школяр, мусолил гусиное перо, обнажались зубы и язык, словно у геральдического льва; порой лицо искажала гримаса страшной боли, боли мученика, распятого, но затем он брал новый лист, начинал новое письмо, и тогда лоб его яснел, рот улыбался, глаза пропадали, и грозный муж смотрел озорником.
Новый лист — письмецо, записочка, явно адресованная даме; и маска тотчас стала сатировской, сложилась в живописные складки и наконец взорвалась громовым хохотом, поистине циническим.
Утренняя корреспонденция закончена, царь написал пять десятков писем, однако не запечатал — сложит их и запечатает сургучом Катя, жена.
Гигант потянулся, с усилием встал и бросил взгляд на залив. В зрительную трубу он видел свой Петербург и свой флот, строящийся Кронштадт с крепостью и, наконец, обнаружил когг.
«Как это он вошел в бухту без салюта? — подумал царь. — Да еще и стал на рейде, прямехонько против моего дома!»
Он позвонил в колокольчик, и сей же час из укрытых за соснами палаток, где жили караульщики и прислуга, прибежал камердинер.
— Живо пять человек в шлюпку, пусть выяснят, что это за посудина! Ты видишь, чей там флаг?
— Голландец это, ваше величество!
— Голландец! Ну так доставь мне шкипера, живого или мертвого, сей минут!.. Быстро! Но сперва подай чаю.