Серебряное слово. Тарасик
Шрифт:
… Вот — синий огонь! Это большая синяя дедушкина ваза. Один ее край изогнут. Оттуда голубыми частыми каплями стекают на землю незабудки.
От яркой голубизны заходилось дедушкино сердце. Он задумывался… А его ваза сейчас же из синей делалась ярко-красной.
Часто бродил дедушка, как будто к чему-то прислушиваясь, совсем один, по городским улицам.
— Папашка, а вы не скажете, где Кривоколенный?.. Переулок Кривоколенный?
— Чего? — вздрагивая, отвечал дедушка. — Сам ты, братец, кривоколенный!
Ему
В тот час, когда Тарасик пел и таскал по двору жестянку Глазария, дед вышел из заводской проходной будки: окончился его рабочий день.
Ему надо было идти к себе — в пустой дом, из которого он недавно выволок чуть что не всю мебель для новой квартиры своего сына. Туда бы надо деду. Думать про обжиг. И кашлять. И курить. И ворчать. И сердиться.
Но когда он перешагнул порог проходной будки, зимнее солнышко, лизнувшее жестянку Глазария, поглядело походя в стекла городских окошек и брызнуло навстречу деду короткими и жгучими лучами. Оно легло на соседнюю крышу красным сиянием; побежало, сверкая, по ближнему переулку; вспыхнуло — и пропало: покатилось и провалилось на другую сторону земли.
Дед улыбнулся, покачал головой и сказал: «Э-эх!»
…Задрожали тонкие лучики вокруг каждого зажегшегося окошка.
«Это мы! — сказали окошки. — Идите, люди, домой. Отдыхайте. Пора. На дворе ночь!»
Дед вздохнул и, задумавшись, вместо того чтоб идти к себе, сел в трамвай и поехал к Тарасику.
Глава двенадцатая
Взлетай, фонарик!.. Помоги нам вернуться назад.
Папа возвращается с работы и открывает дверь своим ключом.
Окошко в комнате распахнуто настежь. Медленно и осторожно плывет навстречу папе задубевшая от ветра занавеска. Из каждого уголка тянет холодом.
Пусто. Тихо.
— Та-а-расик!
Папа бросается к распахнутому окну. Под окном снег. Нетронутая, пухлая снежная целина.
Папа раскрывает дверь шкафа, заглядывает под кровать.
Забыв закрыть за собою дверь, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, он выбегает на улицу.
Куда бежать?
Папа останавливается, оглядывается.
…Сейчас Тарасик, наверное, выскочит из-за угла. Оттуда! Из самого дальнего темного уголка. Стоит только как следует, как следует приглядеться, и папа увидит его ушанку.
«У-у-у!» — завопит Тарасик. «А ну, молодец, давай-ка сюда, — прищурившись, твердым голосом скажет папа. — Подгребай. Энергичней. Живей!»
— Тара-а-асик! Ау!..
…Нет, нет… Не может этого быть. Надо только спокойно оглядеть двор. Тарасик здесь. Он близко… Сейчас, вот сию минуту папа увидит его острый подбородок, его мелкие, редкие зубки…
— Тарасик! Тарасик!..
Папа бегает по двору, раскрывает двери парадных и черных ходов.
Двор тих. Сад пуст.
— Мальчик, ну, будет, будет… Тарас! Ты слышишь? Давай перестань валять дурака! Тара-асик! Тарасик!..
Соседи печально глядят на папу и качают ему вслед головами.
— Простите, пожалуйста, — улыбаясь дрожащей улыбкой, спрашивает у людей папа, — вы не видали случайно моего мальчика. Он… ну вот такого примерно росточка?.. В большой черной шапке.
— Да что это все сегодня как сговорились — искать ребят? Старик ходил. Искал не то внучку, не то внучонка… Да ты, парень, не убивайся-то наперед. Гулял тут мальчик маленького росточка. Только он со двора пошел.
— Со двора?
— Ага. Часу эдак в четвертом… Мальчонка. В шапке.
— С совком?
— Кажись, что так.
Забыв сказать соседям спасибо, папа разворачивается по-физкультурному и бежит.
Бежит так быстро, что мелькают в воздухе его подметки.
Папа расталкивает прохожих. От его дыхания валит в воздух горячий пар. Пар клубится над папиной головой. Слившись в сплошную полосу, несутся ему навстречу огни, дома…
Добежав до перекрестка улицы, папа останавливается, оглядывается.
Куда сворачивать? Вправо? Влево?
И вдруг он видит под фонарем широкую спину постового милиционера.
— Товарищ, — захлебываясь от бега, говорит папа, — вы не заметили, тут случайно не проходил мальчик? Маленький. Вот такого росточка. С совком.
Милиционер оборачивается. В свете фонаря глядят на папу два голубых, нет — синих! — озябших глаза. Они печально и укоризненно смотрят вперед, из-под ресниц, утыканных колючками инея.
Постовой молчит. Он вздыхает, широко раскрывши от удивления рот.
Папа прислоняется к фонарю.
— Товарищ, — говорит он тихо и глухо, — тут, верно, случилось несчастье?.. Мальчик… Тарасик…
— Гражданин, пройдемте, — сурово и коротко отвечает ему на это милиционер. — Я вам, кажется, довольно ясно сказал нынче утром, чтобы это было в последний раз. Сказал?.. Да?! А милиция вам не нянька.
Папа весь обмякает. Он крепко держится рукой за фонарь.
— При чем тут нянька?! — говорит он счастливым голосом. — Чем, скажите пожалуйста, вас так допек мой малыш, что вы его хватаете на всех перекрестках?!
— Видать, папаша из молодых, да ранний! — покачивая головой, непонятно объясняет милиционер. — Пройдемте давайте…
И он осторожно, но твердо отдирает папу от фонаря.
В полном молчании бредут папа и милиционер в милицию. Они шагают дружно. Гуськом. Впереди — папа. А сзади — милиционер.
А по тротуару навстречу им идут соседи — жильцы из красивого нового папиного дома.
Идут и видят: постовой ведет в милицию их молодого соседа — монтера Искру. Без шапки (бедняга, видать, от срама потерял шапку).