Серебряные коньки (илл. А. Иткин)
Шрифт:
– А больной остался в живых? – почтительно спросил ассистент.
Доктор Букман нахмурился:
– Не в этом дело. Кажется, умер… Но почему вы не останавливаете своего внимания на замечательных особенностях этого случая? Подумайте минутку, как… – И он глубже, чем когда-либо, погрузился в дебри латыни.
– Но, мейнхеер… – мягко настаивал ученик, знавший, что, если доктора сразу же не вытащить из его любимых глубин, он долго не поднимется на поверхность, – но, мейнхеер, сегодня вы обещали побывать в других местах: три ноги в Амстердаме – помните? – и глаз в Бруке, да еще опухоль на канале.
– Опухоль может подождать, – задумчиво проговорил доктор. – Тоже интереснейший случай… интереснейший случай! Женщина два месяца не может поднять голову… Великолепная опухоль, сударь мой!
Теперь доктор снова говорил громко. Он совсем забыл, где находится.
Волленховен сделал еще попытку:
– А этого беднягу, что лежит здесь, мейнхеер, – вы думаете, его можно спасти, да?
– Ну еще бы… конечно, – смутился доктор, внезапно заметив, что все это время говорил о посторонних предметах. – Конечно… то есть… надеюсь, что да…
– Если хоть один человек в Голландии может спасти его, мейнхеер, – негромко проговорил ассистент с неподдельной искренностью, – так это именно вы!
Лицо доктора выразило недовольство. Ласково, хоть и ворчливо, он попросил студента поменьше болтать, потом сделал знак Хансу подойти ближе.
Этот странный человек терпеть не мог говорить с женщинами, особенно на хирургические темы. «Никогда нельзя знать, – твердил он, – в какую минуту этим особам взбредет в голову взвизгнуть или упасть в обморок». Поэтому он описал болезнь Раффа Бринкера Хансу и сказал, что именно, по его мнению, надо сделать для спасения больного.
Ханс слушал внимательно, то краснея, то бледнея и бросая быстрые тревожные взгляды на кровать.
– Операция может убить отца… так вы сказали, мейнхеер? – воскликнул он наконец дрожащим голосом.
– Может, любезный. Но я твердо верю, что не убьет, а вылечит. Я объяснил бы тебе почему, но ты все равно не поймешь. Ведь все мальчишки – такие тупицы.
Ханс оторопел от этого комплимента.
– Ничего не поймешь! – повторил доктор Букман с возмущением. – Людям предлагают сделать замечательную операцию… а им все равно, сделают ее топором или еще чем-нибудь. Задают только один вопрос: «Убьет она или нет?»
– Для нас в этом вопросе всё, мейнхеер, – сказал Ханс с достоинством, и глаза его наполнились слезами.
Доктор Букман взглянул на него и внезапно смутился.
– Да, верно! Ты прав, мальчуган, а я дурак. Ты хороший малый. Никому не хочется, чтобы родного отца убили… конечно нет. Я просто дурак.
– А если болезнь продлится, он умрет, мейнхеер?
– Хм! Никакой новой болезни у него нет. Все то же самое, только положение ухудшается с каждой минутой… Давление на мозг… в ближайшем будущем доконает… – сказал доктор и щелкнул пальцами.
– Но операция может спасти его? – продолжал Ханс. – Как скоро, мейнхеер, мы узнаем об этом?
Доктор Букман начал терять терпение:
– Через день… может быть, через час. Поговори с матерью, мальчуган, и пусть она решит. Мне время дорого.
Ханс подошел к матери. Она взглянула на него, а он не смог произнести ни звука. Наконец Ханс отвел глаза и сказал твердым голосом:
– Я должен поговорить с мамой наедине.
Сметливая маленькая Гретель, на этот раз не вполне понимавшая, что происходит, бросила негодующий взгляд на брата и отошла.
– Вернись, Гретель, и сядь, – печально проговорил Ханс.
Она послушалась.
Тетушка Бринкер и Ханс стояли у окна, а доктор с ассистентом склонились над больным и разговаривали вполголоса. Встревожить его они не боялись: он был все равно что слепой и глухой. Только по его слабым жалобным стонам можно было заключить, что он еще жив. Ханс говорил с матерью серьезным тоном, вполголоса, так как не хотел, чтобы сестра слышала его слова.
Полуоткрыв сухие губы, тетушка Бринкер тянулась к сыну, испытующе глядя ему в лицо и словно ища какое-то скрытое значение в его словах. Один раз она коротко, испуганно всхлипнула (тут Гретель вскочила), потом слушала спокойно.
Когда Ханс умолк, мать обернулась, бросила долгий скорбный взгляд на мужа, который лежал бледный, без сознания, и бросилась на колени перед кроватью.
Бедная маленькая Гретель! «Что все это значит?» – недоумевала она. Девочка вопросительно взглянула на Ханса, но он стоял опустив голову, как на молитве; взглянула на доктора, но он осторожно ощупывал голову ее отца с таким видом, словно исследовал какие-то редкостные камни; взглянула на ассистента, но тот кашлянул и отвернулся; взглянула на мать… Ах! Маленькая Гретель, ты сделала самое лучшее, что могла сделать: стала рядом с матерью на колени, обвила своими теплыми детскими ручонками ее шею и заплакала.
Когда мать встала, доктор Букман, глядя на нее с беспокойством, отрывисто спросил:
– Ну, юфроу, будем оперировать?
– А ему будет больно, мейнхеер? – спросила она дрожащим голосом.
– Не знаю. Вероятно, нет. Так будем?
– Вы говорите, это может вылечить его, и… мейнхеер, вы сказали моему сыну, что… быть может… быть может… – Она была не в силах кончить фразу.
– Да, юфроу, я сказал, что пациент может умереть от операции… но будем надеяться, что этого не случится. – Он взглянул на часы; ассистент нетерпеливо отошел к окну. – Ну, юфроу, время не терпит. Да или нет?
Ханс обнял мать.
Это было не в его привычках. Он даже склонил голову на ее плечо.
– Меестер ждет ответа, – прошептал он.
Тетушка Бринкер долго была главой семьи во всех отношениях. Не раз она бывала очень строга с Хансом, направляла его твердой рукой и радовалась своей материнской власти. Теперь же она так ослабела, сделалась такой беспомощной… Хорошо было чувствовать себя в крепких объятиях сына. Казалось, сила исходит даже от прикосновения его белокурых волос.
Она умоляюще посмотрела на юношу: