Серебряные рельсы (сборник)
Шрифт:
Мы приехали как раз перед весной. Жить нас позвал к себе мой друг Сергей Лапшин. В зерносовхоз мы с ним приехали разом. До службы он рубал уголь и получал больше, чем поверхностный инженер, но поехал за компанию со мной на целину и сел на трактор. Я его учил, и жили мы с ним, как с братом. Где там! С другим братом так не живешь. Пришлют ему с Донбасса посылку, он без меня не съест, и я таксама без него. Работали мы – даже гимнастерки хрустели от поту, и часто рассуждали, когда оженимся и наши жонки будут свариться из-за чего-нибудь, на нас с ним это не должно сказываться. Он справился раней меня, взял Марту Крейсместер с нашего зерносовхоза, дом поставил. Жили они вельми дружно, хотя из-за дома ничего еще не нажили.
Наша бригада работала за двадцать километров от центральной усадьбы. Мы с Сергеем ездили туда очищать жилевые помещения да выкапывать технику из-под снега. Работа не тяжкая, но все равно уморишься за день. А вернемся, моя Валя ходит губы надувши. Посварилась с Мартой за какую-нибудь кружку, а на мне зло спогоняе. Голос у нее был звонкий, аж уши режет, и невольно выходишь, чтоб она тем часом замолкла, только Валя, наоборот, с новой злостью давала мне прикурить, зачем вышел.
А на посевную мы переехали в бригаду и жили в вагончике тремя семьями. Опять моя Валя не ладит ни с кем, и это сказывается на мне – я злую. Хлопцы меня пытают: «Гена, где ты выкопал такую темную невежу?» А я молчу как за язык повешенный. Раз в субботу приезжает директор Андрей Семенович Богушко и подходит к моему сеялочному агрегату: «Ясюченя, я дочувся, як ты тут сиешь. Теперь награду проси. Квартиру я тебе даю, это положено, а ты за работу награду требуй». – «Ниякой, отвечаю, мне награды не треба». – «Тогда я тебя снимаю с агрегата, – говорит директор, – поедешь на усадьбу, сходишь в баню».
О бане мы все давно размовляли. Но тут была моя Валя, и как кинется она на него, что он у меня рабочий день отнимает, а я стою вкопанный и молчу, по опыту ведаю, как она может на мое одно слово тысячу и с такой громкостью, вроде перед ней сто глухих. Малатарня, а не баба.
Радовался я, когда мы получили казенную квартиру, думал, Валя переменится, но она не забыла свое. И я все чаще задумывался: из-за чего это все? Почему я теперь стал другим? Не туда сел, не так ступил, не там чего-нибудь поклал, не то сказал. У нас в зерносовхозе всегда на праздник ребята ходили один к одному в гости, а теперь перестали меня запрашать в компании. Раз на Майскую, когда Вали не было дома, позвал я к себе Сергея Лапшина, с каким холостяками жили мы, как браты. Налил стаканы, и не успели мы к губам поднести, ворвалася моя Валя и без каких-нибудь претензий или доводов наши стаканы в помойное ведро – шусь! Серега покраснел от сорому, как бы виноватый, а мне таксама хоть сквозь землю провалиться. Так мой хороший друг и пошел без угощения. Стал я ее сороматить. «Хоть бы ты, говорю, ну в крайнем случае мой стакан кинула, а потом грызла б меня, сколько тебе хочется». Но что ей! Она только и хотела, чтоб я что сказал. Это ей было как курцу табак. Пойду к кому радио послухать – в новом доме еще не было ни свету, ни радио, она мне приложит какую-нибудь бабу, об какой грех и подумать. Возьму билеты в кино – не такие, сяду газету почитать – с рук вырве. А сколько она меня лаяла за те газеты, что я еще холостяком выписал, двадцатку отдал!
Одним словом, все нутро она мне выняла, и почалося такое житье, что хата страшной стала. Шутки у меня пропали, а раней веселил я всю бригаду, других смешил, и самому было смешно.
Теперь почал проклинать тот Новый год, и братов своих, и тетку, и маму ее. Думал: может, теща тут виновата? Она перед дочкой увивалася, с шкуры лезла вон, тольки б выдать ее за меня. А может, она выдала Валю и надеялася, что дочка переменится замужем? Но когда она приехала на целину проверить, как мы живем, и убачила, кто с нас прав, то сказала мне: «Горбатага вы-прастае магила, а упертага – дубина. Лупи ее, Гена, лупи моей рукой!»
И другие люди, даже начальство, советовали применить физическую силу, но зачем мне соромиться? Валя и без сварки поднимет такой гвалт, как бы ее режут, и наполохае всех соседей. А может, главная причина поведения Вали та, что у нас не было дружбы до свадьбы, сустреч, от каких млело бы сердце, провожаний, хороших обещаний, и что никто с нас за другим не упадал? Или то, что у нее два класса, и она николи не читала ни газет, ни книжек? Тольки одно я поздно понял: ожениться – не упасти, не поднимешься, не отряхнешься. Ладно, я случайно оженился, на скорую руку, допустил ошибку в жизни, а если б Валя досталася другому?..
Самое тяжкое в моей семейной жизни было после, но от этих переживаний у меня часто такая великая нуда, что я рад все забыть и поговорить с людями о другом, как в день приезда с радистом. Он сказал: «Тут хорошее место: зимой тепло, а летом рыбалка и природа». Я согласился, что горы, лес и вода создают здесь такую красоту, о какой нельзя не говорить, но говорить таксама нельзя, потому что нема таких слов. Он закричал «здорово!» и поглядел на меня, как гусь на блискавицу, будто не я эти слова сказал. Потом договорилися мы, что я буду позволять ему ездить на тракторе и учить его, а радист рассказал, какой несчастный случай в этих горах. Близко уже десять дней человека с поломанными ногами не могут вытягнуть на чистое место. Я говорю: «Пойдем с тобой, вытягнем», – а он сказал, что сам об этом думал, тольки скоро прилетел вертолет, потому что распогодилося. Вертолет слетал в горы, но никого не убачил, а я до темноты ремонтировал старый причеп, который тут соржавел под дождями. Лег в сарай на сено и заснул, как солому продавши…
Назавтра вертолет поднялся рано, до солнца, и побудил Белю. Я вскочил, как ужаленный, бачу, вертолет куда-то полетел, и там радист. Думал, они быстро привезут покалеченного, потому что здесь его чекал доктор, и, может, какая моя допомога потребна будет, а вертолета не было и не было, хотя я все очи проглядел.
Часов в десять подошел к моему причепу доктор. Он давно тут ходил и смотрел на горы, откуда вылетит вертолет. Доктор назвал меня «юнош» и спросил: «Как вы думаете, почему они не летят?» – «Прилетят». – «Тут всего километров двадцать, а по прямой еще ближе». – «Добра», – сказал я и опять берусь за работу, но через минуту доктор снова до меня причапился: «Добре-то добре, но где они, где? Как вы думаете, юнош?» – «Сам очи деру». – «Может, они прямо в область? Только над нами бы пролетели, тут негде больше».
Доктор переживал, не утаивал от меня своего переживания, и я ему за это в душе говорил спасибо. «Может, они сели на гольцах и ждут, когда его вынесут?» А я николи по горам не лазил и не ведал ситуации. Думал себе, почему не вытягнуть человека? Если он туда залез, то и вылезти можно.
Они не прилетели до обеда. Меня накормила алтайка в крайней хате. Она была хворая, ее мужик ушел ратовать этого человека, а детей в хате было, как бобу. Я выскочил, когда заграмытало, но то был не вертолет, то под горой причалил катер с людями. Вернулася экспедиция, какая шукала покалеченного в другом месте. Люди были вельми сердитые, потому что думали, инженер загинул, его река забила в каменнях. Доктор сказал, что хворый помирает на горах недалеко от Бели, а ихний начальник выкатил очи, как сова, обдернул френч и давай своих греть, а за что, не ведаю. Его послали куда следует и еще больше раздразнили. «Кто говорил, что надо разделиться? – кричал он. – Я говорил! Сколько дней пропало! А средств? Один вертолет возьмет три тысячи, это самое меньшее! Вы поняли мою мысль?»
Он побег до дома радиста, но тут же вернулся и снова стал кричать. А люди с экспедиции перекусили у палаток и поплелися в гору, за березы. На месте остался только этот ихний начальник. Он долго брился, обчищался у палаток, мазал сапоги хромалином и все поглядывал на небо.
А я снова занялся причепом. Треба было надрастить борты, чтобы возить сено с прилесков к озеру. Без бортов много не наложишь, да и растрясешь. За работой всегда мало думаешь, но теперь работа не клеилася, думка лезла в голову, да все та же. Вот тут гине человек, этому есть причина, есть виноватые, а у меня прямо на очах тоже человек загинул, моя Валя. И разом с ней и я половиной человека стал.
Спочатку думал, что Валя без работы бесится, а оказалося, что она работать не хотела и не умела. Раз пошла на ток, но и там ей спокою не было. Сустрелся со мной заведующий тока Рутковский и говорит: «Гена, если б Валя не твоя жонка, я бы прогнал ее с тока и николи не пустил». Но потом почалося горшае. Валя стала меня допекать, захотела в бригаду помповаром. Я не соглашался, ведал ее язык и хозяйские способности. Ведь люди в поле работают полный световой день, пыли наглотаются, а нервы у каждого свои. Особливо злятся, когда жирные чашки моются холодной водой или к последним агрегатам суп будет уже разболтанный да редкий. И всегда есть еще такие, что от усталости придираются напрасно, а Валя с ее языком еще больше будет их раздражать. С другого боку, думал, ей треба встать в четыре утра, а легчи поздней всех и воды наносить, и дров наколоть, и бульбы почистить, и много чего еще сделать. Я мечтал, что Валя сильно будет уставать от работы, поймет, как тяжко людям зарабатывать хлеб, и прикусит свой долгий язык.