Серебряный город мечты
Шрифт:
Так, что жмурится.
На миг, после которого дрожащий воздух золотистой дымкой видится. Кажутся прозрачными белые цветы магнолии, в ветвях которой тонкие лучи путаются.
Прокалывают листья.
Сам мир.
И день, едва начавшийся, это похожее на расплавленное золото солнце ещё не прогрело, а потому дышится и Ветка, обхватывая себя руками, ёжится.
Поднимает голову к небу, сине-голубому.
Лазоревому.
Как-то… вспоминается, выныривает откуда-то из глубин памяти и уроков литературы
И небу, что без облаков.
Почти.
Размыта по всему полотну небосклона белоснежная рябь. Проплывает, летя куда-то на восток, птичий клин, кричит над нами. И кто-то другой, из пернатых, им словно откликается, заводит рассветную песню.
Говорит, что ночь закончилась.
Прошла.
И самый тёмный час остался позади.
— Не хочу на метро, — Север просит тихо, смотрит, опуская голову, на меня, и полы куртки, что разъезжаются, она одной рукой у горла сжимает. — На соседней улице трамваи ходят.
— Тогда… идём…
Я протягиваю ей руку, правую.
Подаю забывчиво, ибо видно шрамы, что уродуют, а потому лучше левая, но… я не успеваю. Север перехватывает, кладет свои пальцы на мою ладонь, ведет осторожно по неровной коже, чтобы наши пальцы переплести, сжать.
И тянет, взглянув в мои глаза, она.
Ведёт за собой по пустым улицам ещё спящей Праги, в которой так много каменных домов и булыжных тротуаров, в которой почти нет людей, но есть что-то неуловимо ирреальное, сумрачное и почти мистическое.
Прячутся за переплетами готических окон призраки прошлого.
Алхимики.
И застывшие на фасадах химеры.
Они провожают взглядом, следуют, слетая с парапетов, безмолвными тенями за нами, не нарушают тишины, что на двоих, наша. Все слова на таких похожих и в то же время разных языках в это раннее утро становятся лишними.
Громоздкими и неправильными.
Излишними.
Слишком много всего было сказано и выкрикнуто за эту ночь, призналось и рассказалось, перевернулось. И теперь по-новому, с каждым шагом по-другому собираются разбитые вдребезги представления о Север.
Что негромко и мерно стучит каблуками.
Идёт рядом.
Тоже молчит.
Не заговаривает, потому что знается, ощущается на уровне шестого чувства и ею, и мной, что исчезнет, пропадет нечто до боли важное, но в слова пока не сложившееся, если мы заговорим, произнесем вслух хоть что-то.
Не сейчас, когда… есть шелест деревьев и призрачная трель трамвая.
Дворник, подметающий асфальт.
Длинные тени.
Ряд потухших фонарей и припаркованных вдоль дороги машин, мимо которых мы проходим. Не расцепляем руки, и узкая ладонь Север в моей тонет, пугают своей хрупкостью тонкие пальцы, что так страшно сломать.
Мы бросаем украдкой взгляды друг на друга.
Смотрим прямо.
На остановке, к которой старый красно-жёлтый трамвай, металлически постукивая, подползает неспешно. Мы же заходим, пробираемся, пошатываясь и хватаясь за ручки спинок, в конец вагона, подальше от спящего бомжа, единственного пассажира.
И на сидение Ветка, покачнувшись, падает.
Я же сажусь перед ней, поворачиваюсь, облокачиваясь, и в гляделки, от которых прорывается улыбка, мы играем, ведем немой диалог.
Читаем в глазах друг друга.
«Мы билеты не пробили».
«Конечно. У нас их нет».
«А если контролер…»
«То будем зайцами. Ты разве так никогда не ездила, Север?»
«Это спрашиваешь ты? Спорим, у него тоже нет билета?»
«Мы оба знаем, что нет».
«Не будь занудой, Вахницкий».
Ветка фыркает.
Улыбается и губами, и глазами.
И эта её улыбка совсем не похожа на те, которыми она сверкает обычно и всегда, всем. Сейчас сияет сама Север, полыхают запредельной синевой глаза-хамелеоны, вспыхивают колдовской зеленью, когда солнце добирается.
Мажет мимолетно по её лицу.
А Север щурится.
Смеётся негромко, но заразительно, и я улыбаюсь, разглядываю, запоминая, какой она быть может, какая она… красивая. Даже вымотанная переживаниями и бессонной ночью, с растрепанными волосами, без всей своей косметической штукатурки, которая была смыта ещё в больнице, она красивая.
Завораживающая.
Можно вечность на неё смотреть, ловить и подмечать детали, открывать всё новые оттенки северного сияния и тонкие линии мимических морщин, что появляются и исчезают от смеха, приподнятой вопросительно брови.
И голову, спрашивая без слов, Ветка наклоняет.
Прислоняется к стеклу.
А я оглядываюсь, когда пьяная компания, закончив ночное турне по барам-клубам, на очередной остановке забирается.
Мелькает среди них контролер.
— Бежим, — я хватаю Север за руку.
Дёргаю.
И из трамвая под одобрительный свист и улюлюканье компании мы выскакиваем в последний момент, в тот миг, когда звучит пршишты заставка[1], от которой я хохочу. Перехватываю Север, что своим жутким каблуком цепляется, вываливается из трамвая мне в руки.
Он же уезжает.
— Мы… мы две остановки не доехали, Дим, — Ветка говорит потерянно, провожает взглядом наш ушедший трамвай, моргает и ладошкой по мне стучит. — Ты… ты чокнутый, Вахникций. Это мог быть не контролер.