Серебряный город мечты
Шрифт:
— Забыли?! Да я полетел за тобой, Север!!! — Дим орёт, взмахивает руками, ерошит нервным движением волосы.
Разбивает кулак о стену дома.
Подскакивает ко мне, чтоб за плечи, оставляя синяки, встряхнуть:
— Я как последний кретин полетел за тобой! Как полный придурок, а ты с Любошем… Какого хрена ты с ним целовалась, а?
— Я…
Мне следует сказать.
Объяснить, что и сейчас за тот несчастный поцелуй мне стыдно. Его не должно было быть, и я виновата перед всеми, перед Любошем, который решил, что не просто друг.
И встречаться
Он пришёл на следующее утро с огромным букетом роз и счастливой улыбкой, стоял в прихожей, а я молчала, смотрела и молчала. И его улыбка угасла медленно, как газовый фонарь на Карловом мосту. Опустился в подставку для зонтов букет, закрылась, когда я зажмурилась, тихо входная дверь.
И почти два года мы не общались.
А я, не замечая его молчаливый вопрос в глазах, так никогда и не призналось, что в тот вечер он просто попался под руку. Оказался рядом в неправильное время в ненужном месте, подходил к дому, когда я из него выскочила, не смогла больше сидеть в четырех стенах, и прочь, не отвечая на брошенный в спину вопрос Фанчи, я побежала.
Врезалась в Любоша.
Убедилась, что с ним целоваться было не так, с ним было никак. Не загоралось, разнося своё пламя по всем венам, сердце. Не кружилась от чувств или, быть может, долгих поцелуев, а потому от недостатка кислорода голова.
Не рвалось к нему, чтобы просто дотронуться.
— Я… — я повторяю.
Вынимаю телефон, что звонит, и отвечаю не глядя.
— Кветослава? — меня спрашивают с вежливой прохладой, представляются, будто не узнать этот голос я могу. — Кветослава, это Элишка. Пани Власта…
Я слушаю и не слышу.
Бухает.
В голове от её слов.
— …я нашла вашу бабушку…
— Север? Ветка, ты чего? Да что случилось, Квета? — Дим меня трясёт.
Как куклу.
Или яблоню.
Их, кажется, тоже трясут, чтоб яблоки упали. И верное тогда сравнение, потому что телефон у меня падает, выскальзывает, отдаляя голос Элишки, из пальцев.
Разбивается.
— Па-пани Власта, — я вытаскиваю слова, что на обледенелые глыбы похожи, запинаюсь, и губы, тоже леденея, не шевелятся, — па-пани… бабичка, её… её забрали. В больницу, у неё снова… инсульт…
Я договариваю.
Выговариваю старательно моё самое страшное слово, которое в последние полгода я повторяю часто, знаю хорошо.
И в нём я тоже виновата.
Это из-за меня бабичка почти умерла.
[1] Матурита — выпускные экзамены в школе.
Глава 41
Квета
Я иду.
Вырываюсь с каждым шагом вперёд, ускоряюсь.
Я бегу.
Срываюсь на бег, не слушая окрика Дима. Проношусь между цепочками жёлтых фонарей, по больничной аллее к монструозному зданию главного корпуса «Гомольце». Толкаю одну стеклянную дверь за другой, влетаю, задевая кого-то, в слепящий белыми лампами и окнами холл.
Пересекаю.
— Пани Власта… Власта Меньшикова… вам доставили… привезли… час назад… — я говорю быстро, сумбурно.
Впиваюсь взглядом в безликую женщину, что сидит за стойкой информации. Она же поднимает голову в белоснежном колпаке.
Ну же.
Скажи немедленно, что она жива, что в порядке, что хорошо всё будет.
— Прошу прощения, пани, я не совсем…
— Меньшикова Власта, семьдесят три года, — я повторяю, прикрываю на миг глаза, чтоб не завизжать, сказать спокойно и любезно. — Её привезли в вашу клинику около часа назад. Инсульт. Она — моя бабушка.
— Кветослава! — зовёт… Элишка.
Окликает.
И к безупречной помощнице пани Власты, враз забывая про женщину, я оборачиваюсь стремительно.
Молча.
Я смотрю, как из прозрачного, какого-то совсем не больничного, кресла она поднимается плавно, направляется ко мне.
— Ещё раз здравствуйте, Кветослава, — она улыбается вежливо, профессионально, и в глазах её, синих, целое море этой вежливости и профессиональности. — Мне весьма жаль, что всё так вышло. Однако вам пока не стоит волноваться. Пани Властой, я узнала, занялся Мартин Догнал. Он высококлассный специалист, доктор мед…
— Как она? — я перебиваю.
Не хочу слушать про научные степени, заслуги пред отечеством и мировой общественностью заодно, о которых Элишка явно тоже узнала.
Она же всё и всегда знает.
Выясняет.
— У пани Власты произошел гипертонический криз, повлекший за собой новое кровоизлияние в головной мозг, она потеряла сознание. Я пыталась оказать первую помощь, но в себя она не пришла. Доктор Догнал сказал, что кома. Её забрали в реанимацию, это второй этаж, — отвечает, послушно переключаясь, Элишка бесцветным голосом, фирменным. — Он обещал сообщить, когда будут какие-то изменения.
— Когда они будут…
У меня цедиться злостью.
На всё и сразу.
На Элишку, которая рассказывает заведено и равнодушно. Она говорит спокойно тогда, когда мне хочется кричать, бежать в реанимацию, трясти этого Догнал и требовать, чтоб бабичку они спасли.
Хоть что сделали, но спасли.
И плевать мне, если они не боги.
— Думаю, вам стоит знать. Мы читали с пани Властой корреспонденцию. Каждое третье воскресенье месяца после ужина мы читаем полученные письма и я пишу под её диктовку ответы. Ваша бабушка…
— …любительница старых правил и приличий.
— Если вам будет так угодно, — голову, светлые волосы на которой уложены волосок к волоску, Элишка чуть склоняет, соглашается невозмутимо. — В душевное волнение её привело одно из писем. Мне неизвестно, что там было, она читает их всегда сама. Прочитав же это письмо, пани Власта попросила стакан воды. Мне пришлось дойти до кухни, когда я вернулась, она была уже без сознания.
— Но она выживет, — я говорю упрямо.
Не слушаю её.
Пропускаю, когда Элишка куда-то девается. Прощается и растворяется в светлом-светлом ярком холле или темной-темной ночи за окнами. Она уходит, поскольку переживания и тем более ожидания в белых стенах больницы в её обязанности не входят.