Серебряный город мечты

Рауэр Регина

— Я сама варила, — Снегурочка улыбается чуть смущенно, и на щеках появляются ямочки, — меня, кстати, Алёна зовут.

— Дима, — я приседаю рядом с ней.

Помогаю.

И сливочник, что не разбился каким-то чудом, на поднос ставлю, а Алёна осторожно протягивает руку, но щеки, что от ладони Севера ещё пылает, коснуться не решается, лишь спрашивает:

—

Больно?

— Нет, — я усмехаюсь криво.

Выпрямляюсь и отступаю.

Поспешней, чем следовало бы.

— Простите, мне просто показалось, пощёчины — это низко… — Снегурочка по имени Алёна запинается, краснеет мило и головой встряхивает, чтобы закончить тихо, — …извините, но хорошо, что вам не больно…

… не больно.

Всё, что можно, отболело.

И вторая по счёту папироса, окончательно задымляя спальню и смешиваясь с ароматом ночи, потухает в моих пальцах, не мешает памяти. И из задумчивости меня выводит трель дверного звонка, что, подобно грому, раскатывается по всему дому.

Будит вновь задремавшего Айта.

Который рычит, тявкает возмущённо, ибо в четвёртом часу утра приличные люди приличных собак не тревожат, не трезвонят в двери и в гости не являются, а неприличные… неприличных людей облаять — святое дело.

Поэтому лает Айт вдохновенно, звонко.

Со вкусом.

Вьётся около входной двери, до которой, громыхая по лестнице, добирается первым, а посему косится на меня с налетом снисходительности и гордости.

Тявкает раз уже в мой адрес.

Выразительно.

Намекает прозрачно, кто из нас шпекачек пани Гавелковой, которыми нас угостили по-соседски, заслужил больше.

— Прекращай, — я хмыкаю, извещаю шёпотом, — они были с чесноком и тмином. Ты такое не ешь.

Скептический взгляд уверяет меня в обратном.

Но наглую морду я игнорирую, открываю, наконец, дверь. Наблюдаю ещё секунд двадцать, как продолжают терзать кнопку звонка.

Разглядываю ночного визитёра в свете фонаря.

Дреды.

Красная бандана.

Нижняя губа, прошитая двумя металлическими шариками почти в самом углу рта.

— Йиржи Варконьи, — ночной гость представляется, лыбится открыто и руку для рукопожатия бодро протягивает, сообщает по секрету, — моя Магдичка, что приходится мне тётушкой, а тебе соседкой, сказала о ящиках тёмного доминиканского рома. Есть?

Он щурится, отчего веки, густо подведённые чёрным, соединяются, почти скрывают светло-серые, едва ли не бесцветные, глаза.

— Ром? — я уточняю.

Отступаю, чувствуя замешательство.

И давно забытое удивление.

— Ага, — он соглашается, протискивается в холл. — Алабай? Уважаю, всем собака собака.

Собаке, что, кажется, от не меньшего удивления на задницу опускается и голову на бок озадаченно склоняет, Йиржи беззаботно подмигивает, поворачивается ко мне и нос указательным пальцем глубокомысленно скребет:

— Понимаешь, у меня оказия жизни: тёмный ром закончился, а светлый остался. Светлый остался, но вот не подают его уважающие себя люди к сигарам. С коктейлями подают, а с сигарами никак. Мои же гости дорогие требуют к сигарам ром. И где, по их хорошему мнению обо мне, я должен достать тёмный ром в середине ночи?

Йиржи печально разводит руками.

А Айт, видимо, проникаясь сочувствием, душевно фыркает, ложится степенно. Признает, что разбудили и пришли по важному делу, а посему визит уместен.

И гость не раздражает.

Не вызывает желания выставить взашей.

У меня.

Поэтому против логики дверь я за ним закрываю и в сторону погреба разворачиваюсь, сообщаю через плечо:

— Ron Barcelo Imperial Premium Blend. Сгодится?

— А то, — Йиржи восторженно присвистывает, — миль пардон, моя Магдичка в доме свистеть не разрешает, но… подобное сокровище… И что, правда, десять ящиков?

— Семь, — я усмехаюсь.

Включаю свет, который заливает переделанный в винный погреб подвал, освещает каменную кладку стен, ромбы дубовых полок с винами и мои ящики рома, что кажутся здесь, на состаренной плитке пола, чужеродными.

— Мощно, — Йиржи одобрительно прищёлкивает языком, оглядывает богатство дома жадно и чуть ревниво, — не хуже, чем в моём «Аду».

— Где?

— «Ад», — он повторяет с удовольствием, обходит помещение по периметру, разглядывает, — бар на улице Либушина. Моя гордость и позор моей Магдички. С открытием моего детища, она уверилась окончательно, что я заблудшая и пропащая душа. Впрочем, это не мешает моей Магдичке меня любить и откармливать пирогами. Ужасная женщина.

Ужасается он наигранно, возвращается ко мне и, приседая, верхний ящик, где осталось не больше трех бутылок, рассматривает.

Стучит по одной из них ногтем.

Осведомляется:

— Один пьешь?

— Две бутылки хватит?

— Поня-я-ятно, — владелец «Ада» выпрямляется, кивает, чуть подумав, согласно. — Хватит. Сколько?

— Нисколько, — я отрезаю.

И возражать он не спешит, закрывает рот, прячет бумажник. И в бесцветных глазах мелькает удивление, что беззаботную улыбку с лица стирает, меняет тон на серьёзный:

— Йиржи Варконьи помощь никогда не забывает, а ты мне помог, — он ударяет не больно кулаком мне в грудь, — значит ты мой друг и желанный гость в «Аду». Приходи.

— Приду, — я соглашаюсь.

Провожаю обратно до дверей.

А новый друг Йиржи останавливается на самом пороге и, перекатываясь с носков на пятки, вопрос задаёт:

— Ты, правда, спустил на ром все деньги со свадебного путешествия или тоже слухи?

— Правда.

— Ага. А…

— А невеста умерла.