Серебряный город мечты
Шрифт:
Кукла.
Лежит в белоснежной пене ткани, в хрустальном гробе, как Белоснежка в сказке братьев Гримм, глядит бутылочными глазами.
Стеклянными, но живыми.
И взгляд, не по-кукольному глубокий, проникает в самую душу, пленяет и поглощает. И трещины на некогда белоснежном, а теперь желтоватом лице с высоким лбом перестают казаться уродливыми.
Не замечается почти стёртая с алых губ краска.
Отходит на второй план богатый и тяжёлый наряд дамы далёкого века, навевающий воспоминания о портретах Елизаветы Тюдор в учебниках истории. Не притягивает
Живые глаза затмевают всё.
Ворожат.
И в ушах звенит хрусталь, когда какофония голосов разбивает кукольную магию.
— Крайнова!
— Кветослава!
— Алехандро, я вам клянусь, что здесь подают лучшие десерты во всей Чехии…
— Марек, вы мне так и не ответили на счёт сегодняшнего вечера… Кветка!..
Знакомые голоса… вырывают.
Возвращают.
А даритель куклы резко встаёт, разносится протяжный скрежет его стула по полу. И руки от куклы я поспешно одергиваю, отшатываюсь, а крышка стеклянной шкатулки — не гроба, Квета! — скрывая старую куклу, звонко ударяется.
— Панна Кветослава, боюсь вам придётся простить меня ещё раз, — пан говорит торопливо.
Взволнованно.
Смотрит не на меня.
И я провожаю его взгляд, натыкаюсь на Любоша, Марека, Агу и Алехандро, что направляются к нам, огибают деревянные столики и из бежевых лент-тюлей, летающих от заглянувшего в кофейню ветра, выпутываются.
— Мне нужно идти, — свой стул мой визави задвигает небрежно, опирается на его спинку руками, чтобы наклониться, перегнуться через весь стол и прошептать. — Я вас найду сам. И, прошу, не верьте никому, панна Кветослава!
— Что? — я хмурюсь.
Пытаюсь встать.
Остановить.
Но придвинутый к столу стул задерживает, мешает выбраться быстро. Тормозят взлетающие ленты декора, вызывают впервые глухое раздражение и вопрос о том, как официанты с блюдами лавирует между ними.
Ибо я путаюсь.
Теряю из вида загадочного пана.
Наталкиваюсь на удивлённого Любоша, что замолкает на полуслове, удерживает меня за плечи, и из его рук приходится выкручиваться.
И вопросы, летящие в спину, я не слушаю, выбегаю всё же на улицу, что… пуста.
Безлюдна.
И лишь за углом, где кипит жизнь, раздаётся перезвон трамвая.
— Кветка? — Ага появляется бесшумно. — Ты чего?
— Не знаю, — я говорю потерянно.
Огибаю её, оглядываюсь по сторонам и к ближайшему перекрёстку, срываясь на уже бессмысленный бег, несусь, но… яркого пиджака среди редких прохожих не вижу, и синяя шляпа нигде не мелькает.
Мой загадочный незнакомец исчез столь же незаметно, как и появился.
Улетел, но обещал вернуться.
— Старик, — я сообщаю раздельно и медленно, проверяю слова на прочность и к спешащей следом Аге поворачиваюсь. — Старик сидел со мной за столом. Странный. Шляпа, трость. Видела?
— Видела, — Ага соглашается, щурится, вглядывается обеспокоенно мне в глаза. — Любош обозвал его франтом. А Марек сказал, что…
— Ты видела куда он делся? — я её перебиваю.
А Ага, так и не рассказав про Марека, закрывает рот, хмурится, задумывается и головой в этот раз качает отрицательно. Хмурится ещё больше и глазами воинственно сверкает от предположения, которое она озвучивает грозно:
— Он что-то тебе сделал, да?
— Да, — я соглашаюсь неуверенно, потому что происходящее продолжает казаться абсурдным, странным и тревожным.
Слишком быстрым.
И мысли за действиями не поспевают.
— Да, — я перестаю вглядываться в прохожих, перевожу взгляд на Агу. — Он подарил мне куклу.
— Чего?!
Лицо Аги искажается от изумления, и смотрит она недоверчиво, мелькает в зелёных глазах ещё большая тревога и сомнения в моей вменяемости.
— Кукла. На столе осталась. Картонная коробка, в ней хрустальная шкатулка, а в шкатулке старая кукла, — я разжевываю бесцветно.
Обхватываю себя руками от порыва ветра и холодного страха, который приходит вместе с этим ветром, пронизывает до костей, а Ага заканчивает на меня смотреть, делает неутешительный и безжалостный вывод:
— На тебе лица нет. Хронический недосып ведёт к отупению.
— Угу, — я соглашаюсь машинально.
Провожу ладошками по этому самому лицу, тру щёки и обратно к кофейне даю себя увести. Не сопротивляюсь, когда Ага отсылает всполошённого Любоша к столу и десертам, а сама дёргает меня в сторону уборной.
На дверь которой она невозмутимо весит табличку уборки, щёлкает на всякий случай замком и на длинную мраморную столешницу с раковинами запрыгивает.
— Умойся, — она предлагает язвительно, включает, грациозно потягиваясь, воду, — а то, пожаловавший по твою душу, ювелирный принц сбежит раньше положенного времени и предложения своих органов.
— Какой принц? — я, подтверждая слова про недосып, уточняю тупо.
Рассматриваю равнодушно синяки под глазами и меловую бледность в зеркале. И совету следую, чтобы от обжигающей ледяной воды сразу зашипеть, прийти хоть немного в себя и необъяснимый липкий страх смыть.
— Ювелирный, — Ага повторяет с удовольствием, поясняет со скучающей насмешкой, — Алехандро де Сорха-и-Веласко. Как там у твоих русских классиков? «Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног!», да? Ну вот, я, вся такая красивая, приезжаю в вашу богом забытую редакцию в несусветную рань, в половину двенадцатого. И что я вижу? А вижу я этого самого наследного принца, который маячит у твоего кабинета с обалденным букетом роз!
— Зачем тебя понесло в редакцию? — от воды я отфыркиваюсь.
Поднимаю голову и руками упираюсь в холодный мрамор, окидываю свое отражение придирчивым взглядом.
И катящиеся по лицу капли стирать не спешу.
— Спасала Марека от вашего тирана Йозефа, — Ага извещает гордо, поясняет небрежно и с показной скромностью. — Я уломала Любоша выдать военные тайны и рассказать всё о моём милом мальчике.
— Уже твоём?
— Ещё нет, но скоро будет, — Ага не смущается, улыбается предвкушающе.