Серебряный город мечты
Шрифт:
— Убийца. Или просто турист, — Дим отзывается мрачно, возвращается на рабочее место, и я иду следом, оказываюсь по другую сторону бара, оглядываюсь. — Не думаю, что мы это узнаем. Твоя Марта его не запомнила.
— Такой непримечательный мужчина, — её слова я повторяю с досадой, тру, прислоняясь спиной к столешнице, виски.
Рассматриваю каменные полки с выстроившимися в ряд разнокалиберными бутылками, что в неровном свете зала поблёскивают завораживающе, и по этикеткам, цепляясь за знакомые названия, я взглядом скольжу.
Читаю.
—
— Я помню, — Дим перебивает.
И головы мы поворачиваем синхронно.
Смотрим друг на друга.
— Теперь понятно, какое отношение к этой истории имеешь ты.
— Я не знала, что он бывал в Московии. И ни про какую Альжбету в нашей семье никогда не упоминалось. Владислав женился на Марии фон Кардегг в пятидесятом году, у них было одиннадцать детей. Старший, Ольдржих, занимал должность Величайшего канцлера Богемии. Больше в семейных книгах ничего значимого нет.
— Можешь дополнить пробелы биографии, — он предлагает, хмыкая, отвечает на мой первый вопрос. — Я читал её записи по дороге. Ян из Вальберштайнов был учителем математики. Был, а после, согласно истории, пропал…
— Как и Альжбета. Что там случилось, а? — я спрашиваю риторически.
И вопрос-ответ получаю не менее риторический:
— И что ищут сейчас?
— Город, — я отвечаю сразу.
Прикусываю язык, потому что…
— Подожди…
— А если не только его, Север? Или совсем не его? — Дим вопрошает вкрадчиво, умно, говорит, давая осознать, неторопливо. — Я разговаривал в Либерце с одной знакомой Герберта. Она уверяла, что никакой особой значимости, с которой носился пан, у рода не было и старик на самом деле искал камень Вальберштайнов. Тот самый, что по легенде был привезён из далёкой страны и что не исчез, как считается, в Средние века, а был передан этому самому Яну.
— И сейчас ищут его… Думаешь, Ян мог отдать его Альжбете?
— Она ему нравилась, — Дим отвечает, подумав, кивает каким-то своим мыслям.
Не объясняет.
Замолкает окончательно — подходит шумная компания, делает заказ, который Дим, отвечая на вопросы, в компьютер забивает, подхватывает шейкер, и в блендер он алкоголь наливает.
Смешивает.
Пока я смотрю, наблюдаю за его руками, быстрыми движениями, и гостям не видно, но… я замечаю, вижу, как пальцы на правой подрагивают, не дают сразу взять нож, подводят. И лайм нарезается криво.
Но нарезается.
И вид, что ничего не видела, я делаю, достаю, когда просят рассеяно и как-то лично-привычно, тяжёлые роксы. Уточняю предварительно, что это есть такое, запоминаю, что это есть бокалы.
Для виски.
И иных крепких.
— Домой ты не уйдешь, — он больше утверждает, чем спрашивает.
Выговаривает, когда мы сталкиваемся.
Оказываемся нос к носу.
— Грейпфрут, — фрукт-грейпфрут, прижатый машинально к груди, я ему протягиваю, напоминаю. — Там Хемингуэя ждут.
— Ты невыносимо упрямая, Север, — Дим выдыхает сквозь зубы.
Нависает надо мной, и, чтобы смотреть ему в лицо, голову приходится запрокидывать, глядеть почти зачарованно в тёмные глаза. Обкусывать губы, дабы правда не сорвалась, не Диму я буду говорить про страхи.
Про то, что без него домой я не пойду и не поеду.
Я буду там одна. В огромном доме, в десятке пустых комнат, среди так и не разобранных коробок… я заблужусь.
Потеряюсь окончательно.
— Я тебе так мешаю?
— Ты мне так…
Он не договаривает, обрывает резко себя же, забирает фрукт-грейпфрут, и помогать я больше не рвусь. Остаюсь сидеть на шатком стуле, на который с ногами по привычке забираюсь, вью, как сказала бы мама, своё гнездо.
Которое при людях я не сооружаю.
Не сижу так.
Но… никто не видит, а Дим не смотрит, не замечает больше меня, обмениваясь улыбками и шутками с очередными посетителями. Он обещает свой фирменный коктейль, на который джин, крутанув левой рукой бутылку, вытаскивает.
Сыплется в бокал лёд.
И веки под мерный шум и голоса людей тяжелеют, слипаются ресницы, которые Кобо, делая великое одолжение, мне красил сам.
И мысли об этом неповоротливые.
Громоздкие.
— У меня смена до одиннадцати, — Дим, разрывая тяжёлую полудрёму, сообщает хмуро.
Разглядывает, оказывается, меня, и около стула, когда я открываю глаза, он на корточках сидит, держит уже знакомую книгу-дневник.
— Посмотри, раз… ты здесь решила… ждать, — он предлагает рвано, сообщает негромко, стучит пальцами по кожаной обложке. — Я дочитал всё, что распечатал Герберт, дальше пошёл оригинал, а у меня с чешским шестнадцатого века как-то не особо ладится. Может ты…
Может я…
Открою и уже прочитанное им прочту сама, пойму, почему упомянутый Мартой Ворон внимание Дима привлёк. И получается, что чёрный человек не только кошмар последней хозяйки замка, он существовал. Был наяву, и называть его Вороном Альжбета отчего-то считала уместным, а Дачицкий писал про приехавшего папского легата и тут же добавлял про Ворона.
Тоже.
И, пожалуй, велика вероятность, что Ворон Альжбеты и Дачицкого один и тот же человек, который приехал в Кутна-Гору по первым морозам.
Или нет?
Ответа не находится, а завитки-строчки, старательно выведенные чёрными, не поблекшими от времени, чернилами, не читаются, не поддаются пониманию, и продвинуться дальше почти не получается. Разбираются больше двух часов только три короткие записи, складываются в описание встреч с Владиславом, о котором Альжбета пишет с исключительным восторгом, сожалеет, что ему, прогостившему и без того непростительно долго, скоро уехать будет надобно.
И очередной заказ пупетье оттого она сделала…