Серебряный остров
Шрифт:
Намучила-таки их за день Хромка, тогда еще не хромавшая, резвая, быстроногая. След вел с сопки на сопку, из распадка в распадок, через колодины и бурелом, пока не привел на каменистую осыпь, с которой снег кое-где сдуло. Час плутали они по осыпи, чиркая лыжами о камни, а след то появлялся, то вовсе исчезал. Хромка ходила одной ей известными ходами, искала мышей. Вот здесь, где крошечные алые капли остались на снегу, в последний раз пискнула мышь в зубах охотницы. Но больше Хромке ничем не удалось поживиться.
Потом строчка
Так и не пообедала Хромка. В тайге все равны. Кому повезет, кто расторопнее да сообразительнее, тот и пообедал. А кто заленился, зазевался — сам обедом стал.
Притомилась Хромка, заскучала, подалась в брусничники. На косогоре торчали из-под снега бурые жесткие листики, пожухлая трава, валялись две-три подгнившие ягодки.
Здесь и устроили охотники привал, костерок развели, чай заварили в котелке, а к чаю набрали из-под снега по горсти мороженой брусники. Хорош чаек зимой в лесу — березовым дымком отдает, согревает, душу веселит. А уж душа в такую минуту во всю ширь распахивается.
— Ты вот, что, сынок, — сказал отец, дуя на парящий чай. — Если чуешь, что виноват, пересиль себя, сделай первый шаг навстречу. А коли прав, стой на своем и никому ни полшага не уступай. Настоящий друг сам свою оплошку поймет. А не поймет, значит не настоящий был…
Знает отец, когда разговор завести. И на охоту не случайно позвал, наверняка не случайно! Разве дома решился бы Санька выложить свою боль? А здесь слово за слово — все рассказал. Отец слушал, молчал, прихлебывал чаек.
— Оно всегда так: обида за обиду цепляется. Оба правы, оба и виноваты. Тут вот что, Саня. Время, конечно, беду поправит, только помочь ему надобно. Исподволь, незаметно втянуть Цырена в общие дела. Не одному, с ребятами вместе. Глядишь, и наладится дружба. А свое гнуть — это и медведь умеет…
Отец засобирался. Санька вспомнил брата, попросил:
— Гриньку-то… пора к тайге приучать. Взял бы ты его хоть раз. А двойки он исправит.
Под усами отца затаилась улыбка.
— Кабы из таких привалов состояла охота, давно бы уж взял. Да только сам видишь, охота — не отдых. Тяжкая работа, вовсе не детская…
Затоптали костер — и дальше. Трудно идти по соболиному следу, строчка теряется, попробуй найди ее. То ли Хромка на дерево вскочила и поверху гуляет, то ли под снег нырнула. Так упаришься за день, так ноги натрудишь, что уж и понять невозможно: ты ли за кем гонишься, или тебя кто преследует, а ты удираешь во весь дух.
Но в этом-то и прелесть охоты, в этом соревновании со зверем в хитрости, выносливости и смекалке. Поэтому соболиная шкурка для охотника не просто добыча — почетный трофей. А если бы зверь смиренно ждал выстрела, если бы не мог на равных потягаться с человеком, убежать на быстрых ногах, спрятаться, обхитрить, любой уважающий себя охотник бросил бы промысел и нашел другую работу, подался бы в лесорубы, например, тоже хорошее дело.
И вот задала им тайга задачу: как же быть с Хромкой? С одной стороны, соболюшка — их законный трофей, уж они намучились за день, чтобы ее выследить. Да и негоже охотнику жалеть зверя, пожалеет — чем детей кормить будет, на что одевать?
А с другой стороны… Вдруг выживет Хромка, принесет соболят, а те вырастут и своих детенышей заведут, а те еще… Целая соболиная армия получается. Как же это — одним выстрелом полтайги опустошить? Задумаешься, прежде чем нажать на спуск…
Санька очнулся от дум, вытер нос рукавицей. Вечерело, метель была уже совсем рядом, вот-вот грянет, а до дому три часа пути. С метелью шутки плохи, собьешься с дороги, заплутаешь — закапывайся в снег. То ли откопаешься потом, то ли нет — бабушка надвое сказала. Он снова глянул на темное неспокойное небо, на отца, ожидающего, что же решит его сын, будущий охотник, и пошел по следу — теперь уже трехпалому следу Хромки. Отец за его спиной одобрительно крякнул.
Они торопились, пот заливал глаза, первые всплески метели швыряли в лицо колючий снег. Скоро заметет, тогда ищи-свищи Хромку по всей тайге. А соболюшка хитрила, то петляла на одном месте, то уходила под валежник — сбивала со следа. Только на трех лапах далеко не убежишь.
Чего уж, кажется, проще — выпустили тебя из капкана, отбеги чуток да устраивайся на ночевку, зализывай рану. Нет, знает Хромка от прабабок и прадедов: с двуногими держи ухо востро, выпустить он тебя выпустил, а потом как пальнет…
Санька не заметил старого трухлявого пня, проскочил мимо и потерял след. Вернулся — отец стоит ухмыляется.
— Тут она, голубушка, под пнем схоронилась, думает, в дупле не достать. Да и то одного из нас обманула.
Уже стемнело, когда Санька прислонил ружье к сосне, снял шапку и вытер лоб обшлагом полушубка.
А отец тем временем освободил мешок, рассовав по карманам кое-какие мелочи, срезал бересты и запалил факел.
— Ну, сынок, теперь не зевай. Держи мешок крепче. Коли нет из дупла другого выхода, считай, Хромка наша.
Он сунул горящую бересту в щель — повалил густой дым. Но, словно не полагаясь на дымокур, начал уговаривать Хромку. По привычке, наверное. В тайге только и поговорить что со зверем.
— Попалась, трехногая! Давай-ка вылазь живо, не тяни, и без того брюхо к спине прилипло, а еще сколько до дому-то… Вылазь, все равно выкурю, небось дым не сладок…
В этот момент мешок у Саньки в руках дернулся и затрепыхал, осталось тесемку затянуть потуже.
— Вот и ладно, — сказал отец, — устало отдуваясь, — вот и хорошо. А теперь домой, пока вовсе метель не накрыла.