Серебряный пояс
Шрифт:
— Дык, так оно и есть. Маманя сказывала: проживали мы тогда там, — махнула рукой на запад, — в самом граде Питере. Дед мой, Александр Николаевич, при дворе место имел, у самой царицы в послушниках ходил двадцать лет.
— У какой царицы? — высоко поднял брови Влас.
— Не сказала я разве? Дык, у Катерины. Большое уважение при службе было, ордена за покладное начало по железному делу. Был главным над ружейными мастерами. Пушки отливали и ружья для армии ковали. Сами министры к нему за советом ходили. Дом каменный был у нас через реку против дворца. Маманя сказывала, каждое утро дед в параде в карету садился, во дворец ехал, а вечером возвращался. И все бы ладно складывалось, да только маманя моя выросла. Исполнилось ей шестнадцать лет. Дед мой хотел ее ко двору приблизить, так оно и получилось. Поставили ее к фрейлинам сначала, на платья царице красоту наводить. А уж одевали Катерину дамы выше! — указала пальцем в провисший потолок. — Однако пришло время, пригласили маманю мою на балы, вроде как служить. Там ее заметил немец один, из Ермании высокий фетр. Надо сказать, маманя моя красавица была, лицом приглядна, свежа, целомудренна, улыбкой мила, культуры общения знала. Так вот, немец тот приметил ее на балу. Шибко она ему приглянулась. Танец затеял, культурные речи говорил. А к концу бала к царице с намерением: хочу, мол, эту девушку сегодня в своих партанентах видеть. Иначе договор не подпишем. Немец тот как раз в Рассею с бумагами приезжал. Наутро царице надо его руку с пером видеть на бумаге, а тот ни в какую! Если, мол, Татьяны, так звали маманю мою, у меня в постели не будет, уеду, не подписавши бумаг. Что тут началось! Царица ему других фрейлин предлагает, одна другой лучше, как раз для ласок гостям готовых. Но тот ни в какую. Дед говорил, царица была строга к распутству. Если девица честна, так силой ее не тянула, определялась с желанием. Здесь же делать нечего. Договор тот большую силу имел. Призвала Катерина деда на уединение, изложила свое требование. Дед, конечно, на это не согласился. Наш род в чести был! Поэтому и сватались к моей мамане разные министры. Да только маманя всем отказывала. Любила другого, молодого охвицера. Тот на службе был, в войсках. Договор у них был, через два года свидеться. Может, потом и свадьба бы состоялась. Ну, да разговор о другом. О чем это я, дай бог памяти?
— Дед не согласился… — напомнил Влас.
— Дык вот, — продолжала бабка Ветлужанка. — Дед не согласился, схватил маманю, в карету и домой увез. Немец тот соглашение не подписал, дело расстроилось. Царица на деда осерчала за это дело, прогнала со двора, чина лишила. Несмотря на заслуги, дом отобрала, отправила его на Каменный пояс. Поезжай, говорит, из столицы, там пушки лей. Делать было нечего, поехали. На Каменном поясе в то время большое дело затевалось, железные заводы открывались. Вот мы туда семьей с пожитками и перебрались. Обидно, конечно, да что поделаешь! Тогда слово царское суровое было. Могли за один день в князи ни за что произвести, а могли и четвертовать. Царица вскорости представилась, — перекрестилась, — про дело наше все забыли. Только сказывали, слухи доходили, немцы царице хотели плохой чугун продавать, слабый. На четвертый выстрел чугун лопался. Что тот посол подпись не поставил — благое дело было! Перед смертью царица винилась, хотела деда назад призвать. Однако бумага на милость так и не пришла. Может, в дороге затерялась. Или из-за болезни своей царица об указе запамятовала.
Бабка Ветлужанка приостановилась ненадолго, внимательно посмотрела Власу в глаза: интересно ему или нет? Вероятно, Бедовый в это время был одним из редких слушателей, кому она рассказывала свои воспоминания. А может, и единственным.
Встретив любопытный взгляд собеседника, старушка душевно, с удовольствием вздохнула, продолжила:
— Так вот, одначесь, как прибыли мы на новое место жительства, все по-другому сталось. Денег не хватало. Большую часть фамильных драгоценностей по нужде продали. Другую часть дед в дело пустил, новые работы открыл. Маманя сказывала, вскорости он придумал, как на чугун воздух дуть. От этого пушки получались крепкие и легкие, ядра далее летели. Да только этот секрет у него старший мастер себе взял, будто он все придумал. А дед в стороне остался. Недолго дед переживал несправедливость, вскорости помер. А за ним и бабка. Осталась маманя тогда одна.
— А что же офицер тот?
— Какой охвицер? — удивилась рассказчица, но тут же вспомнила, несколькими словами укорила свою старость, память и открылась дальше. — Охвицер тот так боле и не явился. Как узнал, что нас от двора удалили, так и бросил писать невесте. Маманя его долго любила, писала, но он так и не ответил. Плохим человеком оказался.
Бабка Ветлужанка зажгла новую лучину, какое-то время смотрела на разгоравшийся огонь, поправила на голове платок, тяжело выдохнула:
— Тяжело мамане тогда было. Пробивалась уроками хранцузского в благородных семьях, учила детей. Едва зарабатывала себе на жизнь. Как я толковала, замуж долго не выходила, все того охвицера ждала, думала приедет, заберет. Одначесь, лет пять прошло или чуть больше. Пора было семьей в жизни определяться. Маманя моя, как я говорила, большая красавица была. Многие к ней сватались из хороших семей: богатые, в состоянии. А только вышла она за мастера литейного цеха Антонова Григория, — бабка склонила голову, будто представляясь. — Ведь по батюшке я Григорьевна. А хвамилия — Антонова. Ну, дак вот. Батюшка то мой, Царствие Небесное — перекрестилась, — непутевым оказался, пьяница. Многие тогда мамане говорили, в какой хомут голову толкаешь. Да только той все едино было, устала от нужды да одиночества. Как прошло венчание матушки да батюшки, сразу все хорошо было. Год-два прожили, я народилась. А потом тятя запил. Да так я тебе скажу загульно, что остановить невозможно было. А потом вдруг обнаружились в казне большие недостатки: тятя прокутил деньги. Его сразу хотели на каторгу сослать, потом пожалели. Сюда, в Сибирь, с семьей отправили, на Ирбейский рудник по литейному делу. Только и тут он не держался, пить продолжал. А вскорости от вина сгорел. Вот тогда мы с маманей по-настоящему горе познали. Мне тогда лет восемь было или чуть больше. Жили в рабочем, семейном бараке на сто человек. Маманя работала прачкой. Я полы мыла, дрова, воду носила, печи топила.
— А что же вы назад не вернулись? — выбрав момент, пока бабка Ветлужанка замолчит, в удивлении спросил Влас.
— Кто же нас где ждал? Денег вернуться назад не было.
— А перстень? Его же можно было продать!..
— Перстень — это было единственное доказательство нашего причастия к дворянскому роду. Маманя все верила, что наступят другие времена, у нас будут деньги, мы вернемся назад в Петербург, покажем перстень царским глазам, и тогда нам вернут дом и положение… А потом, одначесь, как война с хранцузом прошла, слух по народу прокатился, кто в войне не был, назад не возвращаться — на каторгу ссылали.
— Какие же вы… наивные были, — тяжело усмехнулся Бедовый. — Верить в такую сказку, что за перстень вам вернут былую честь и славу…
— Мобуть, ты и прав, — согласилась Ветлужанка. — А только вера твердая была. Раньше фамилия графа Тихонова в высшем свете у всех на устах с большим почетом и уважением называлась. На том надеждой и жили!
— А как же ты здесь, на золотых приисках, оказалась?
— Как и все, — ответила просто бабка Ветлужанка. — В те глухие годы по всей Россее слух о богатимых золотом местах катился. Люди кажон год толпами пешком шли, на лошадях ехали. Переселенцы-страдальцы искали свое счастье в желтых камнях. Только никто не нашел. Золота тутака и правда много было. Старатели крупинки по ручьям да осыпям собирали, как глухари камешки. Это уже потом, позже лоток да колоду испытали. Тогда собирателей так и звали — глухари. Бергало — это уже потом называть старателей стали, много позже. Бывало, смотришь со стороны, а мужики да бабы, кто во что одет, босиком в холодной воде борбаются, руками да пальцами песок перебирают. Знамо бы, что так нельзя делать, никогда в воду не полезла! Вот видишь, какие у меня пальцы? — показала Власу изуродованные подагрой руки. — Ноги не гнутся, как на ботогах хожу. Боли лютые, ночами деваться некуда. Хорошо вот, кошка у меня, — ласково погладила пригревшуюся на нарах кошку. — Лучший дохтор! Как суставы заболят, я ее на больное место ложу, она боль и забирает.
— Если золота много было, почему все бедные да несчастные? — перевел Влас разговор на интересующую его тему.
— Эх, мил человек! — покачала головой старушка и заблестела страдальческой слезой. — Сам знаешь: на золоте не будешь богатым, а будешь горбатым! Кто сам желтый камень добывал, давно там лежит, — указала рукой на стену, где, по предположениям, находилось старательское кладбище. Другой, умный, золото дешево купит, да продаст дороже. Те и пользуются, купцы да золотоскупщики называются. Большая беда в тайге — харчи. Кушать всегда хочется. Сухари да крупы шибко дорогие были. Бывало, к осени насобираешь золота полторбы! Ох, ужо и радость на сердце! Надо бы торбу на плечи брать, да бежать отсель, не оборачиваться. Ан, нет. Того купить хочется, другого. Платье али одежку какую. Еды про запас. А там смотришь — от золота одни оденки остались. Ну, думаешь, на будущий сезон обязательно фарт будет, тогда из тайги можно будет выбираться. И так — кажон год. Еще горе большое — спирт. Как загуляет мужик, а с ним баба, считай, все пропало. Все золото спустят, которое есть. И так было почти у каждого. Мы когда с маманей сюда, на Серебряный пояс, пришли, тутака домов не было. В шалаше спали, у костра, под открытым небом. Потом землянку выкопали. Зиму тут никто не жил — сильно люто было. Назад, на рудник, возвращались. Тяжело было без мужика. Маманя долго плакала, потом, одначесь, согласилась меня выдать замуж в старательскую семью, за Константина, в четырнадцать годов. У них много мужиков в семье было. Домик дружно поставили, жить стали. У меня дети пошли. Так и осели. Маманя вскоре после моей свадьбы померла от тоски. Молодая еще была: сорока годин не было. А замуж боле так и не ходила, хотя сватали часто. Муж мой, дети, все тутака, на золоте кончились. Одна я осталась, век коротаю. Так вот и живу! — закончила бабка Ветлужанка и грустно улыбнулась сухими губами.
— Да уж… — не зная, что ответить, выдавил Влас и выдал точное определение: — Нищая графиня!
— Что? — не поняла старушка.
— Я говорю, как судьба людей бросает из крайности в крайность. От богатого стола оскудели жернова. Кабы не тот немец, жила бы сейчас припеваючи в столице!
— Мобуть, и жила. Да только на кой мне та жизнь, которую я не видовала? Вот ужо, скоро дни мои кончатся, а я ни о чем не жалею. Годы — мое богатство! В этой жизни у меня тоже счастливых дней хватало. Кто знает, как бы там, в Питере, жизнь сложилась. Из князя в грязи недолго упасть. А здесь все ясно и понятно. Люди тутака простые, душой богатые. Как у одного горе, всем миром на помощь приходят. Вскорости вот помирать собираюсь, точно знаю. Так не бросят в доме гнить, достойно похоронят. И добрым словом помянут!
Ну, уж ты, бабуля, на себя наговариваешь! — решил приободрить ее Влас. — Тебе еще жить можно. Какие твои годы?
— Дык, ныне по счету будет девяносто пять, — просто ответила Ветлужанка. — Маманя меня в свое время грамоте, как могла, обучила. Считать умею и буквы знаю. А помереть — точно помру. Собака прошлой осенью померла. Вот кошка помрет, и я за ней. Потому и перстень свой Ему отдала… На кой он мне? В гроб с собой не возьму. Людям не отдам, потому как от него горе одно да зависть будет.
— Кому отдала? — в нетерпении перебил Влас.
— Дык, как кому? Сыну Господнему, Иисусу Христу. Для укрепления Веры нашей.
— Богу? — начал кое что понимать Бедовый. — Как отдала? Через кого?
— Через отца Петра. Два года почитай как прошло. На Покрова и отдала.
— Отцу Петру? Петруше, что ли?
— Так оно и есть. Когда отец Петр службу правил, так в мешочек положила.
— Кто-нибудь видел, как ты перстень в мешочек клала?
— Дык, хто мог видеть? Никто не видел. Я его как в кулачке держала, так руку зажатой и опустила.