Серебряный шрам
Шрифт:
Светало, и вокруг меня, словно на фотобумаге, проступали скалы, которые, как субтропические кипарисы, пиками взмывали вверх. Звезды на небе погасли, словно растворились в черноте, и теперь небо приобрело цвет растворенных звезд: матово-серое, с легким оттенком голубизны.
Меня тянуло в дремоту, и я закрыл глаза, но только на секунду. Картавый рывком оторвал меня от камней, приподнял и посадил, прислонив спиной к скале. Лицо картавого было совсем близко от меня, я рассматривал его и не узнавал. В утреннем молочном свете оно казалось мертвенно-бледным, почти зеленым. Правого глаза у него не было. Он превратился в тоненькую щелочку, сдавленную со всех сторон огромными лиловыми шишками. Гематома раздула пол-лица, и оттого оно было
– Доброе утро, – сказал он очень невнятно, будто его рот был набит едой.
Он отошел от меня, сильно припадая на одну ногу, и я увидел Валери. Она сидела напротив меня, руки ее, как и мои, были заведены за спину и, должно быть, связаны.
Этого не может быть! – вдруг отчетливо подумал я. Этого просто не может быть. Он погиб, он улетел в трещину и разбился вдребезги!
Разбившийся вдребезги картавый разжигал костер. Я смотрел на него из-под полуприкрытых век и собирал раскиданные по больной голове мысли. Это было нелегко сделать, потому что я не очень хорошо помнил, что было после того, как мы с Валери переправились через Пяндж, как случилось, что мы оба оказались связанными.
Картавый вскипятил воду в пустой консервной банке, затем заварил в ней какую-то травку, долго пил горячую жидкость, дуя на нее и покачивая в руке. Потом он откинул банку в сторону, достал из-за пазухи нож и стал точить его о камень.
Валери все так же сидела, не проявляя признаков жизни. Он бил ее? – подумал я и попытался нащупать за спиной остроугольный камень и провести над ним связанными руками, но не смог даже пошевелить ими. Руки были связаны не только на запястье, но и выше локтей, к тому же онемели и потеряли чувствительность.
Черт подери, да откуда же он взялся? – мысленно выругался я. Из могилы вылез? Упырь, которого можно прикончить только осиновым колом? Или я окончательно сошел с ума от истощения и все это только бред?
– Откуда ты выполз? – спросил я, с трудом ворочая языком, и моя дикция была столь же скверной, как и у картавого.
Картавый прекратил точить нож, поднял голову, попробовал пальцем лезвие.
– Не ожидал? – прохрипел он и снова страшно улыбнулся черными губами. – Думал – все? Каюк? Ан нет! Есть на свете высшая справедливость! – И он снова склонился над камнем: вжик-вжик! Вжик-вжик!
Некоторое время я следил за его работой. Я заметил, что пальцы картавого вспухли и едва сгибались в суставах, на многих не было ногтей, и оттого до ужаса напоминали сосиски, политые кроваво-красным кетчупом. Он работал старательно, приоткрыв от усердия рот. На кончике носа дрожала бурая капелька.
– Стоит ли так стараться? – спросил я.
– Стоит! – ответил картавый. – Я не хочу просто убить тебя. Это глупо, это лишено всякого смысла.
– А что имеет смысл?
– Ритуал! Твоя и ее смерть должна стать символлом торжества высшей справедливости. – Он налегал на лезвие и так радовался этой работе, что едва ли не смеялся. – Ради этого стоило мучиться. Это стоит всего, что я потерял.
– Ты садист. Ты просто больной человек.
Картавый прекратил возить лезвием по камню, поднял голову и посмотрел на меня одним глазом.
– Нет, я не садист. Да будет тебе известно, что я нежный и легкоранимый человек. И я очень любил свою маму и любил делать людям добро. – Он переходил на крик. – Вот только смысла в этом добре не было. Ты понимаешь, динозавр, не было смысла!
Он подошел ко мне, сел на корточки, глядя уцелевшим глазом.
– Мне мама твердила: Алешенька, делай людям добро, и это потом окупится сторицей. И я делал его – бескорыстно, всем подряд, без оглядки, как одержимый. Никому не перечил, всем верил, всем давал взаймы и не просил вернуть долги. А люди вокруг жрали
Он провел кончиком ножа по моему горлу, поднес лезвие к моим глазам.
– И я понял, что страшно заблуждался. И тогда стал хватать людей зубами за горло, рвать им глотки, расталкивать их локтями и бить их по рожам – без всяких причин. И вот тогда наступило чудо! Добро стало возвращаться ко мне – запоздалым эхом. Сначала медленно, а потом все сильнее, как лавина в горах. И чем сильнее я давил слабых, чем грубее выхватывал то, что хотел иметь, тем больше меня уважали, больше любили, окружали заботой и вниманием. Вот чем надо было вызывать ответное добро!
Он опустил нож, рассматривая мое лицо так внимательно, словно оно было исписано мелким текстом и картавый очень хотел его прочесть.
– А кто не хотел любить меня, тех я жестоко наказывал. Я соскабливал с них всю надменность и высокомерие, им было больно, они страдали, но обнаженная, очищенная от грязи любовь была прекрасна. И так я с успехом насаждаю добро повсюду… Вот смотри: ты передразнивал меня до тех пор, пока я не выбил тебе прикладом зубы. Больше ты не издевался над недостатком ближнего. Ты несколько раз пытался меня убить, то есть совершить зло, но я не позволил тебе это сделать, и теперь, пройдя все муки ада, ты очистишь свою душу и уже не будешь с такой ненавистью относиться ко мне. А ее, – картавый кивнул на Валери, – я сделаю мальчиком. Она в самом деле должна была родиться мальчиком – разве девочки могут так любить опасные игры и оружие? Я исправлю эту ошибку природы, и это тоже будет акт добра. Я буду пересаживать ей твои части тела, и некоторое время ты даже сможешь следить за этой удивительной метаморфозой.
Вся беда была в том, что я очень, очень верил в то, что он намеревался сделать, и от прикосновения ножа к моему лицу у меня холодело внутри и в животе образовывалась пустота. Ничто не могло нас спасти, ничто! Я сделал отчаянную попытку разорвать веревку, но альпинистский трос был слишком крепок.
Я кинул взгляд на Валери. Слышала она или нет исповедь этого маньяка, не знаю. Во всяком случае, она не подавала признаков жизни. Было бы лучше, если бы она умерла, чтобы не испытать тех пыток, которые этот выродок ей приготовил.
Я приготовился встретить смерть достойно и без стонов и криков выдержать пытки. Хотя какой теперь смысл в моем мужестве?
– Ты плохо умрешь, – сказал я бессмысленную фразу. – А на том свете я тебя достану.
– За что, родненький? Почему ты переполнен ненавистью ко мне? Разве я тебе плохо делал? Разве я оставил тебя тонуть в Пяндже и даже не попытался отыскать и помочь? Разве я кинул тебя в трещину и даже не полюбопытствовал, жив ли? А знаешь ли ты, как мне страшно было тонуть в реке, захлебываться в водоворотах, глотать воду вместе с песком, а потом, чудом выбравшись на берег, осознать, что меня бросили, предали товарищи и наверняка уже поделили мою долю между собой… Шакалы! – Он рубанул ножом воздух. – А ты не подумал, как страшно быть погребенным заживо в ледовой трещине? Как я, вдавленный в лед, замерзал там, а потом с разбитой головой выползал наверх, ломая ногти, вырывая их с корнем? Ты бросил меня на такие пытки, которые вряд ли придут на ум самому изощренному палачу, но почему-то считаешь себя чистеньким, гуманным, благородным. Так чем ты лучше меня, динозавр?