Сережа Нестроев
Шрифт:
— Я говорю только, что я ничего не знаю. Может быть, и не все — все равно. Может быть, кто-нибудь и знает, где правда и где ложь. Я только про себя говорю. А ты, папа, разве знаешь?
Даже в такой либеральной семье, как семья Нестроевых, вопрос Сережи прозвучал, как прямая дерзость.
Андрей Иванович сердито отодвинул стакан, встал из-за стола и, поправив очки, зашагал по террасе с видом расстроенным и растерянным.
Сереже стало жалко отца.
— Мне самому нелегко, что я так думаю, — сказал Сережа мягко, обращаясь к одному отцу, как будто на террасе никого больше не было. — Но ведь как же, папа, узнать, где добро и
— Бога нет? — изумился Андрей Иванович. — При чем тут Бог?
Сережа молча пожал плечами.
— Оставьте его в покое, — крикнула Елена, так же, как отец, отодвигая чашку и вставая. — Начитался буржуазных писателей и рассуждает по-мещански. Если бы вы, Сергей Андреевич, прочли внимательно те книжки, которые я вам не раз рекомендовала, у вас не было бы в голове такой каши. Самонадеянный мальчишка!
— Елена! — воскликнула Марья Петровна укоризненно.
— Зачем так грубо, — поморщился Андрей Иванович, и без того смущенный всем этим трудным и, как ему казалось, бестолковым спором.
«Очевидная истина и точная логика, — думал он, — встречают в голове этого мальчика какие-то неожиданные препятствия».
Андрею Ивановичу не хотелось думать, что его сын, Сережа, которого он привык считать способным и умным, не понимает того, что так ясно для него, Андрея Ивановича. Отец решил, что Сережа болен и капризничает, как больной. Это решение его несколько успокоило.
«Надо будет обратить внимание на его физическое воспитание, — мелькнуло у Андрея Ивановича. — Мы в самом деле не приучили его к гимнастике, спорту… Вот хорошо детей воспитывают в Англии»…
— Сережа! — сказал он ласково. — Я вот сейчас спешу на поезд в Москву, а когда я вернусь, после обеда, приходи ко мне в кабинет, я хочу поговорить с тобою кое-о-чем.
Сережа молча кивнул головою.
IV
Валентина Матвеевна Загорская в то лето наняла случайно дачу под Москвою по соседству с Нестроевыми и появлялась у них довольно часто, смущая несколько этими посещениями свою золовку. Валентина Матвеевна была дама, по понятиям Марьи Петровны, легкомысленная. До этого несчастного лета невестки встречались редко. Но вот надо же было, по какому-то злому року, поселиться этой особе под Москвой, рядом с нестроевским семейством, не очень-то ее любившим, но по своей чрезвычайной деликатности не умевшим объясниться с нею откровенно. А Валентина Матвеевна как будто не догадывалась о чувствах, которые она внушала своим свойственникам.
Этой даме было тогда лет двадцать семь, но по наружности трудно было тогда определить ее возраст. Стройная и худощавая, с лицом утомленным, но еще сохранившим очарование красоты, эта как-то преждевременно увядающая блондинка производила впечатление странное: веяло от нее смертью. Господам Нестроевым это и в голову не приходило, но едва ли не эта именно ее особенность внушала им к ней какие-то неопределенно враждебные чувства.
Марья Петровна признавалась, что она не любит Валентины Матвеевны за ее индифферентизм к общественности. Эти дамы никогда не могли понять друг друга: Марья Петровна никогда не могла забыть повседневности и того, что она называла «насущными» интересами, а смерть для нее была «закон природы», весьма неприятный, о котором она старалась не думать; Валентина Матвеевна, напротив, жила как во сне, и хотя о смерти разговоров прямых не вела, но в ее отношении к окружающей действительности было что-то прощальное — не то насмешливое, не то грустное, как будто она вот-вот умрет, и умрет, не очень сожалея об этой земной правде.
Естественно, что эти дамы не чувствовали друг к другу симпатии.
Андрей Иванович, с прямолинейностью, ему свойственной, стал называть свою belle-soeur декаденткою с тех пор, как она забыла однажды у Нестроевых томик Лафорга.
Но не в Лафорге, разумеется, было дело, с которым тогда Андрей Иванович познакомился впервые, прочитав несколько стихотворений, весьма неприятно его поразивших.
В самом деле было что-то болезненное в этой Валентине Матвеевне. Воистину она была декаденткою. И довольно трудно было решить, зачем собственно она так настойчиво посещает добродетельных и пресных господ Нестроевых.
Впрочем, все это выяснится из дальнейшего повествования.
Сережа, после неприятного объяснения с родителями, в некотором смущении и беспокойной тоске побрел в сад, к пруду. Он любил сидеть там на мостках, на ветхой скамейке, и смотреть часами в прозрачную воду, где на солнце играла плотва, где иногда мелькали золотые караси, а порою, прислонившись скользким боком к водоросли, стояла щука, на охоте, поджидая жертву.
Но на этот раз и водяная тишина не успокоила растревоженного мальчика. О чем бы он ни думал, перед ним неизменно возникали то Грушина ленивая улыбка, то те, похожие на сны, образы, которые он сам называл «мерзкими», изнывая, однако, от их соблазна.
«Фома умнее меня, — думал Сережа. — И надо поступать так, как поступает он. Разве я виноват в самом деле, что тянет меня к этому».
— Я сойду с ума! Я сойду с ума, — шептал Сережа, стыдясь самого себя.
Ему казалось, что все погибло, что он только один такой урод и что ему надо умереть и спасения для него нет.
Он хотел припомнить, как это началось, но начала этого он найти не мог. Вся его прошлая жизнь была наполнена какими-то предчувствиями любви, искаженной и обезображенной так ужасно.
Тихий плеск и шорох весел в камышах отвлекли Сережу от его мучительных мыслей. Он поднял голову. Прямо к мосткам скользила лодка. Валентина Матвеевна кивала Сереже, усмехаясь. Она правила лодкой лениво, гребя одним веслом, и лодка, накренясь, касалась бортом высоких камышей и, наконец, стала, запутавшись носом в водорослях.
— Сережа! Помоги! — тихо засмеялась Валентина Матвеевна.
Сережа, краснея, взял протянутое весло и подвел лодку к мосткам.
— Ты о чем здесь мечтал? — все так же тихо смеясь, спросила Валентина Матвеевна, выходя из лодки и постукивая мокрым башмачком о мостки. — В лодке вода. Ночью дождь был, а наш Семен не вычерпал, как следует… Я себе ноги промочила…
Сережа не знал, что сказать. Валентина Матвеевна всегда его смущала. Она казалась ему какой-то особенной, загадочной, и он не мог понять, нравится она ему или нет.
Заложив руки за кожаный кушак блузы, стоял Сережа перед Валентиною Матвеевною, недоумевая, как ему держать себя с нею.
А она как будто не замечала его смущения.
— О чем же ты, Сережа, здесь мечтал? Признаешься или нет?
— Я не мечтал. Я так просто думал.
— О чем думал? Впрочем, не говори — это все равно, какие у тебя мысли были. Это мне неинтересно. А я вот часто мечтаю.