Сережа Нестроев
Шрифт:
— Что такое? Я все знаю. Не учи меня, пожалуйста.
— Я не учить хочу. Я только хочу поделиться с тобою моими мыслями. Я не могу учить. Я хуже тебя в тысячу раз, но я знаю это, а ты не хочешь сознаться в том, что ты на ложном пути.
— Глупости все.
— Ниночка! Ты в Бога веришь?
— Это еще к чему? Священник какой нашелся!
— Ты напрасно смеешься. Я тебя серьезно спрашиваю: веришь ты в Бога или нет?
— Я сама не знаю. Я о Боге не думаю.
— Значит, Ниночка, ты и о жизни не думаешь. Если в жизни смысл есть, значит, и Бог есть.
Сережа говорил это в странном волнении. Ниночка даже перестала насмешливо улыбаться и с удивлением искоса посматривала на брата.
— Но я верю, Ниночка, что в жизни есть смысл. И в любви тоже есть смысл. Побереги себя, Ниночка. Пройдут года, и ты полюбишь кого-нибудь по-настоящему. Ты припомнишь тогда мои слова. Тебе захочется быть чистой. Ты тогда с отвращением будешь вспоминать этого Nicolas.
— Не смей так говорить о Nicolas. Ты не знаешь его.
— Нет, знаю, Ниночка. Он при всех рассказывает о своих подвигах. Он грязный.
— Он мне сам все рассказывал. Он теперь любит меня одну и никого больше не любит.
— Он обманывает тебя, Ниночка.
Но Ниночка тряхнула своими кудряшками и уже смотрела на брата враждебно и подозрительно.
— Пойди пожалуйся мамаше.
Сережа ничего не ответил и, круто повернув, зашагал прочь от сестры. Стемнело. На бульваре зажгли фонари. Под ногами шуршали опадающие листья.
«Лихорадка у меня, что ли?» — подумал Сережа. Лицо его горело, и он чувствовал, как сердце неровно бьется.
Он сел на скамейку.
— А может быть, в самом деле в жизни нет смысла. А может быть, все эти Nicolas лучше, чем он, Сережа. Наверное так. Nicolas с наездницами заводит знакомство, но у него, может быть, никогда не бывает этих темных мыслей, этих ужасных желаний, неутоленных и жгучих.
— Что это вы какой печальный? — прозвучал около Сережи чей-то голос — не то участливый, не то насмешливый.
Рядом сидела женщина. Лица нельзя было разглядеть. Падала на лицо темная тень от большой шляпы.
— Я так. Я ничего, — пробормотал Сережа.
Он догадался, что это проститутка. Первый раз в жизни с ним заговорила такая женщина. Надо было встать и уйти, но какое-то любопытство заставило его остаться на месте. Он только чуть подвинулся в сторону и старался не смотреть на соседку.
— Может быть, мне уйти? Я вам мешаю? У вас тут, молодой человек, может быть, свиданье назначено с возлюбленной? — спросила опять женщина, чуть усмехаясь.
— Нет, что вы! Я свидания не назначал… У меня нет возлюбленной…
И потом, помолчав, Сережа неожиданно для себя прибавил тихо:
— И никогда не будет у меня возлюбленной. Никогда.
— Что так? Монахом будете?
— Нет, не монахом… Я и монахом быть не могу.
— Почему?
— Никому я не нужен: ни Богу, ни людям.
— Вот вы какой… Значит, как мы вот… Бульварные…
— Нет, я гораздо хуже вас. Я урод. Я душу свою погубил.
— Ах, — вдруг совсем строго и взволнованно, заговорила женщина, — зачем вы так говорите! Грешно отчаиваться. Я уж вот какая, а пойду в церковь, стану на колени, плачу, думаю, хуже меня и никого нет, а все-таки простит меня Бог. Люди не простят, а Бог простит.
Она быстро встала и чуть кивнула головой мальчику:
— Прощайте. Вон городовой идет. Не позволяют нам здесь.
Так и не увидел Сережа лица этой женщины. Ему хотелось пойти за нею и расспросить ее о чем-то, но она уже пропала в темноте. Сережа пошел домой. Он знал, что Ниночка давно дома, но почему-то все вглядывался в лица проходящих подростков, которые можно было увидеть на миг при свете фонаря, и все думал, не Ниночка ли это.
IX
…
…
…
X
Нестроевы жили в большом Левшинском переулке, недалеко от Плющихи. Сережа ходил гулять нередко в Девичий монастырь, на кладбище, на берег реки. От Левшинского переулка до монастыря двадцать минут ходьбы. В осенние дни приятно было притаиться за древними монастырскими стенами.
В один из прохладных и безоблачных сентябрьских дней, когда воздух казался хрустальным, Сережа заметил у одной могилы на монастырском кладбище девочку лет четырнадцати. Одна, в коричневом платьице и темной накидочке, сидела она на низенькой скамейке у самой земли, как будто не замечая ничего вокруг и даже позабыв, быть может, где она сейчас. Лицо у нее было так печально, худенькие руки были так трогательны и беспомощны и вся она так явно поникла от горя, что у Сережи явилось желание, робкое и стыдливое, подойти к ней и заговорить, спросить ее об ее печалях и самому рассказать о своем отчаянии. Но он не решился этого сделать. Он только издали следил за нею и, когда она встала, наконец, как будто очнувшись от сна, и торопливо пошла куда-то, он поспешил к могиле, у которой она сидела. На могиле был простой крест и надпись: Борис Григорьевич Успенский, архитектор.
С тех пор Сережа чаще стал навещать кладбище и со странным чувством проходил мимо этой могилы неизвестного архитектора. Сереже все мерещились печальные глаза девочки, недетская морщинка на лбу у нее и трогательные руки с бледными пальчиками.
И вот однажды он снова встретил девочку. Она сидела у могилы, с охапкою георгин на коленях, плетя венок. Сережа, заметив девочку, присел поодаль на скамейке и остался так. Он видел ее узкие плечики и золотую косу, и ему казалось, что это его сестра, какая-то новая, неизвестная ему до сих пор, нежная, чистая, милая, родная сестра, плетет сейчас этот осенний могильный венок.
И вдруг цветы выскользнули из рук девочки, и она глухо зарыдала, совсем низко склонившись к зеленому бугорку могилки.
Сережа сам не знал, как он очутился рядом с девочкой и как случилось, что он заговорил с нею.
— Не надо! Не надо! — бормотал он, касаясь робко ее руки. — Не плачьте, пожалуйста… У всех горе… У каждого горе… Не надо горя бояться. И смерти не надо бояться.
Девочка подняла на него свои большие синие глаза, полные слез, и спросила тихо, недоумевая и робея: