Сережа
Шрифт:
Тетя Паша сказала, вытирая глаза фартуком:
— Голубоглазый — в папу, значит. Ну, слава тебе, господи! В добрый час!
— Они скоро придут? — спросил Сережа. И удивился, и огорчился, узнав, что не скоро, дней через семь, а то и больше, — а почему, потому что ребеночек должен привыкнуть к маме, в больнице его к ней приучат.
Коростелев каждый день бывал в больнице. К маме его не пускали, но она ему писала записки. Наш мальчик очень красивый. И необыкновенно умный. Она окончательно выбрала ему имя — Алексей, а звать будем Леней. Ей там тоскливо и скучно, она рвется домой. И всех обнимает и целует, особенно Сережу.
…Семь дней, а то и больше, прошли. Коростелев сказал Сереже, уходя из дому:
— Жди меня, сегодня поедем за мамой и Леней.
Он вернулся на «газике» с тетей Тосей и с букетом цветов. Они поехали в ту самую больницу, где умерла прабабушка.
Подошли к первому от ворот дому, и вдруг их окликнула мама:
— Митя! Сережа!
Она смотрела из открытого окна и махала рукой. Сережа крикнул: «Мама!» Она еще раз махнула и отошла от окна. Коростелев сказал, что она сейчас выйдет. Но она вышла не скоро — уж они и по дорожке ходили, и заглядывали в визгливую, на пружине, дверь, и сидели на скамейке под прозрачным молодым деревцом почти без тени. Коростелев стал беспокоиться, он говорил, что цветы завянут, пока она придет. Тетя Тося, оставив машину за воротами, присоединилась к ним и уговаривала Коростелева, что это всегда так долго.
Наконец завизжала дверь, и появилась мама с голубым свертком в руках. Они кинулись к ней, она сказала:
— Осторожно, осторожно!
Коростелев отдал ей букет, а сам взял сверток, отвернул кружевной уголок и показал Сереже крошечное личико, темно-красное и важное, с закрытыми глазами: Леня, брат… Один глаз приоткрылся, что-то мутно-синее выглянуло в щелочку, личико скривилось, Коростелев сказал расслабленно: «Ах, ты-ы…» — и поцеловал его.
— Что ты, Митя! — сказала мама строго.
— Нельзя разве? — спросил Коростелев.
— Он любой инфекции подвержен, — сказала мама. — Тут к ним подходят в марлевых масках. Прошу тебя, Митя.
— Ну, не буду, не буду! — сказал Коростелев.
Дома Леню положили на мамину кровать, развернули, и Сережа увидел его целиком. С чего мама взяла, что он красивый? Живот у него был раздут, а ручки и ножки неимоверно, нечеловечески тоненькие и ничтожные и двигались без всякого смысла. Шеи совсем не было. Ни по чему нельзя было отгадать, что он умный. Он разинул пустой, с голыми деснами, ротик и стал кричать странным жалостным криком, слабым и назойливым, однообразно и без устали.
— Маленький ты мой! — утешала его мама. — Ты кушать хочешь! Тебе время кушать! Кушать хочет мой мальчик! Ну, сейчас; ну, сейчас!
Она говорила громко, двигалась быстро и была совсем не толстая — похудела в больнице. Коростелев и тетя Паша старались ей помочь и со всех ног бросались выполнять ее распоряжения.
Пеленки у Лени были мокрые. Мама завернула его в сухие, села с ним на стул, расстегнула платье, вынула грудь и приложила к Лениному рту. Леня вскрикнул в последний раз, схватил грудь губами и стал сосать, давясь от жадности.
«Фу, какой!..» — подумал Сережа.
Коростелев угадал его мысли. Он сказал потихоньку:
— Ему девятый день, понимаешь? Девятый день, всех и делов; что с него спросишь, верно?
— Угу, — смущенно согласился Сережа.
— Впоследствии будет парень что надо. Увидишь.
Сережа подумал: когда это будет! И как за ним присматривать, когда он… как кисель, — даже мама за него берется с опаской.
Наевшись, Леня спал на маминой кровати. Взрослые в столовой разговаривали о нем.
— Няню надо, — сказала тетя Паша. — Не управлюсь я.
— Никого не нужно, — сказала мама. — Пока каникулы, я сама буду с ним, а потом устроим в ясли, там настоящие няни и настоящий уход.
«А, это хорошо, пусть в ясли», — подумал Сережа, чувствуя облегчение. Лида всегда мечтала, чтоб Виктора отдали в ясли… Сережа влез на кровать и уселся рядом с Леней, намереваясь рассмотреть его как следует, пока он не орет и не морщится. Оказалось, у Лени есть ресницы, только очень короткие. Кожа темно-красного личика была нежная, бархатистая; Сережа дотронулся до нее пальцем, чтобы испытать на ощупь…
— Что ты делаешь! — воскликнула мама, входя.
От неожиданности он вздрогнул и отдернул руку…
— Слезь сейчас же! Разве можно его трогать грязными руками!
— У меня чистые, — сказал Сережа, испуганно слезая с кровати.
— И вообще, Сереженька, — сказала мама, — давай подальше от него, пока он маленький. Ты можешь толкнуть нечаянно… Мало ли что. И, пожалуйста, не води сюда детей, а то еще заразят его какой-нибудь болезнью… Уйдем лучше! — ласково и повелительно закончила мама.
Сережа послушно вышел. Он был задумчив. Все это не так, как он ожидал… Мама завесила окошко шалью, чтобы свет не мешал Лене спать, вышла вслед за Сережей и тихо прикрыла дверь…
ВАСЬКА И ЕГО ДЯДЯ
У Васьки есть дядя. Лида, безусловно, сказала бы, что это вранье, никакого дяди нет, но ей приходится помалкивать: дядя есть; вот его карточка — на этажерке, между двумя вазами с маками из красных стружек. Дядя снят под пальмой; одет во все белое, и солнце светит таким слепым белым светом, что не рассмотреть ни лица, ни одежи. Хорошо вышла на карточке только пальма да две короткие черные тени, одна дядина, другая пальмина.
Лицо — неважно, но жалко, что не разобрать, во что одет дядя. Он не просто дядя, а капитан дальнего плаванья. Интересно же — как одеваются капитаны дальнего плаванья. Васька говорит, снимок сделан в городе Гонолулу на острове Оаху. Иногда от дяди приходят посылки. Васькина мать хвастает.
— Опять Костя прислал два отреза.
Она куски материи называет отрезами. Но бывают в посылках и драгоценные вещи. Например: бутылка со спиртом, а в ней крокодильчик, маленький, как рыбка, но настоящий; будет в спирту стоять хоть сто лет и не испортится. Понятно, что Васька задается: все, что есть у других ребят, — тьфу против крокодильчика.