Шрифт:
Н.М.Любимов
Сергеев-Ценский - художник слова
Сергеев-Ценский-прозаик ошеломляет прежде всего разнообразием тем и сюжетов, жанров и типов, разнообразием приемов, богатством изобразительных средств.
Его наследие составляют этюды и стихотворения в прозе, повести бытовые и психологические, романы психологические и исторические, новеллы психологические и бытовые, поэмы и эпопеи. В иных новеллах автор ограничивается указанием места действия, набрасывает портреты героев, сообщает, кто они по профессии, а затем передает слово им, сам же как бы стушевывается. Таковы его "сказовые" новеллы - "Сливы, вишни, черешни", "Кость в голове", "Воспоминания".
Кажется, нет такого слоя населения, такого сословия, нет такого рода занятий, представителей которых не вывел бы Сергеев-Ценский в том или ином своем произведении. Кого-кого только не увидит читатель
Сергеев-Ценский - писатель гоголевской школы. Он сочетает в себе зодчего, живописца, скульптора, музыканта, артиста.
Сергеев-Ценский - зодчий, ибо он искусно строит свои произведения, и это его искусство - искусство тонкое, хитроумное. Он не гонится за эффектами внешней занимательности, он избегает резких поворотов, изломов, зигзагов в сюжетной линии. Он показывает героев главным образом не в исключительных, а в типических обстоятельствах. Узости пространства, ограниченности отрезка времени он обычно предпочитает широту пространственного и временного размаха. Он не спеша ведет героев от ситуации к ситуации, постепенно добираясь до тайников их души, успевая показать их читателю с разных сторон. Отсутствие внешней занимательности Сергеев-Ценский восполняет своеобычной остротой мысли, верностью социальных обобщений, типичностью образов, в то же время четко индивидуализированных, точностью психологического анализа, выразительностью портретной живописи, своеобразием описаний природы, сочной колоритностью описаний быта и нравов, красочностью описаний домашней обстановки, поэтичностью и взволнованностью лирических отступлений. Такие произведения Ценского, как "Валя", совсем не статичны, как это может представиться на первый взгляд. Действие такого типа произведений переносится автором вглубь, в душевный мир героев. Это течение быстрое, но подводное. Главная героиня, по имени которой и названа поэма, в ней не действует: события поэмы развертываются уже после ее кончины. Но все в поэме полно ею, она составляет главный психологический и сюжетный ее узел, она присутствует в ней незримо. Такова в общих чертах сложная композиция "Вали". Замысел произведений Ценского всегда оказывает влияние на архитектонику, определяет ее. Автора второй части "Преображения России", служащей продолжением "Вали", - романа "Обреченные на гибель" - интересуют уже не только судьбы индивидуумов, но и судьбы целых социальных пластов. В "Обреченных" гораздо больше внимания уделено быту, среде - среде военных, домашнему быту Сыромолотова, Худолея - и гораздо меньше природе, которая является одним из главных действующих лиц в "Вале".
Лейтмотив "Вали" - грусть, тоска о невозвратном былом ("Догоню, ворочу мою молодость..."). Дивеев стремится воротить самого себя, ибо Валя изменила не тому Дивееву, которого она полюбила когда-то:
Молодого, былого
Нет давно и меня!
А раз так, то нет измены. А если нет измены, то некому и не за что мстить.
Лейтмотив "Обреченных" - тревога в ожидании, в предчувствии катастрофы, которая уже надвигается неотвратимо и вот сейчас грянет, вот-вот разразится... Вот-вот придут в движение то взаимодействующие, то противоборствующие массы, машины, стихии. Многие действующие лица романа так или иначе обречены на гибель; они находятся в таком же положении, что и те, кого изобразил Сыромолотов в первой части своего триптиха. Наряду с психологическими коллизиями здесь даны глубочайшие идейные, общественные, творческие конфликты. В связи с расширением замысла сравнительно с "Валей" расширяется и "сценическая площадка". На ней появляется множество действующих лиц - главных и второстепенных, но среди них нет почти ни одного "статиста".
Сергеев-Ценский - живописец: достаточно вспомнить его портретную, его анималистическую живопись ("Гриф и Граф", "Итог жизни"), колышущееся море красок в его пейзажах. Недаром он в романе "Искать, всегда искать!" наделил автобиографическими чертами художника "дядю Черного". И недаром одно из наиболее автобиографичных его созданий - художник Сыромолотов из "Преображения России": в главах, посвященных Сыромолотову, Сергеев-Ценский проникает в "тайное тайных" его искусства; он описывает это искусство не как зритель, хотя бы и восхищенный, а как собрат по профессии, знающий по опыту, как рождаются у художников замыслы, как происходит у них отталкивание от натуры, как постепенно создается картина - вплоть до завершающего, окончательного мазка.
Сергеев-Ценский - скульптор, ибо он изображает одушевленные существа людей, животных, птиц - и неодушевленные предметы до того пластично, что мы как будто бы можем дотянуться до них и дотронуться, несмотря на окутывающий их лиризм. Сергеев-Ценский - один из самых лиричных русских прозаиков, но его лиризм не расплывчат: ни красок, ни очертаний он не скрадывает. Его лиризм прозрачен, как воздух золотою осенью. Это сочетание двух принципов красочности, плотности очертаний, с одной стороны, и лиричности - с другой, находит отражение в стиле Сергеева-Ценского, сочетающего при выборе средств художественной выразительности конкретность и эмоциональность.
Сергеев-Ценский - музыкант, ибо проза его музыкальна, мелодична, напевна, оставаясь в то же время прозой, не переходя за ту опасную грань, где рождаются некие уродливые гибриды прозы и стиха. Многие новеллы Ценского, особенно ранние, представляют собой, как он сам переозаглавил их в последнем прижизненном собрании своих сочинений, стихотворения в прозе.
Сергеев-Ценский - артист, ибо он перевоплощается в своих героев по всем законам "театра переживаний". Он насквозь видит их и чутким слухом своим слышит. Слышит - и "говорит" за них за всех, с мастерством большого актера воспроизводя тембр и живые интонации человеческого голоса.
Для Сергеева-Ценского нет ничего отвлеченного и нет ничего мертвого в мире - все живое, все облечено плотью и все одушевлено, все одухотворено!
Уже в раннем (1904 г.) рассказе "Дифтерит" автор делится с нами наблюдением, что сигарный дым, который Ульян Иваныч выпускал изо рта, "синеватый и тощий, был... какой-то робкий, запуганный..." Или: "Под рубаху его, как иззябшая собака, пробирался холод и, сжавшись в комок, грелся на его груди" ("Бред").
Первой главе поэмы "Движения" Ценский в качестве эпиграфа мог бы предпослать строки Блока:
Здесь тишина цветет и движет
Тяжелым кораблем души...
И точно: у тишины в этой поэме есть и цвет, и запах, и вкус, ее можно видеть, обонять, осязать: "Вокруг имения... стояла... мягкая во всех своих изгибах, иссиня-темнозеленая, густо пахнущая смолою, терпкая, хвойная тишина".
Как живые, мыслящие существа, ведут себя у Ценского стихии. Описывая в "Маяке в тумане" самое начало пожара, автор замечает, что "новорожденные огоньки страдают большим любопытством...".
А вот - "пошел настоящий первозимний спокойный и уверенный снег, который не думал уже таять, а рассчитывал улечься надолго" ("Загадка кокса").
А в "Устном счете" облака около луны "мчались сломя голову к востоку".
Метафора смелая, но так вполне могли подумать про облака и Семеныч, и Нефед, и Гаврила, как вполне могло прийти в голову Егорушке из чеховской "Степи" сравнение дальнего грома с топотом босых ног по железной крыше.
Героям Ценского вообще свойственно творить окружающий мир по своему образу и подобию: отыскивать сходство между событиями, недавно происшедшими в их жизни и поразившими их воображение, и окружающими людьми, окружающим миром (Сезя из "Движений" смотрел в глаза отца, "жаркие, как те стога, что горели"); переносить вслед за героями Чехова свое душевное состояние на природу; наделять окружающий мир своими привычками и повадками, прививать ему те формы деятельности, какие им известны по собственному опыту. Когда шел мелкий, ленивый дождь, то Семеныч говорил о нем: "По-денщину отбывает!" А когда барабанил частый, крупный, спорый, он говорил: "...этот уж начал сдельно работать..." Павлику, этой мечтательно-восторженной натуре, чудилось, словно облака "шелестели даже..." ("Валя").