Сергей Есенин. Биография
Шрифт:
Дарственная надпись С. Есенина на книге “Радуница”, адресованная И. Ясинскому
Петроград. 7 февраля 1916
"Все в один голос говорили, что я талант. Я знал это лучше других” – так Есенин резюмировал критические отклики на "Радуницу” в автобиографии 1923 года [279] . Но это резюме не отражает всей полноты картины. Действительно, положительные рецензии в газетах и журналах преобладали. П. Сакулин: "В Есенине говорит непосредственное чувство крестьянина” [280] ; С. Парнок: мир образов "Радуницы” "подлинен, а не изготовлен в театральной костюмерной” [281] ; З. Бухарова: Есенин – "лирик и художник родного быта” [282] .
279
Там же. С. 12.
280
Сакулин П. Народный златоцвет // Вестник Европы. 1916. № 5. С. 205. Статья известного историка литературы П. Н. Сакулина была печатным вариантом его вступительного слова
281
Андрей Полянин [Парнок С.]. [Рец. на "Радуницу”] // Северные записки. 1916. № 6. С. 219.
282
З. Б. [Бухарова З.]. [Рец. на "Радуницу”] // Ежемесячное литературное и популярное приложение к журналу "Нива”. 1916. № 5. С. 149.
Дарственная надпись С. Есенина на книге “Радуница”, подаренной Л. Андрееву Петроград. 14 октября 1916
Однако доброжелательные отзывы на "Радуницу” соседствовали в прессе с резко отрицательными. Среди них особо выделяется рецензия вечного обидчика молодых стихотворцев Николая Лернера, обвинившего Есенина и Клюева в сознательной и безвкусной стилизации "родной речи”: "Трудно поверить, что это русские, до такой степени стараются они сохранить "стиль рюсс”, показать "национальное лицо” <…> Есенин не решается сказать: "слушают ракиты”. Помилуйте: что тут народного? А вот "слухают ракиты” – это самое нутро народности и есть. "Хоровод”– это выйдет чуть не по-немецки, другое дело "корогод”, квинтэссенция деревенского духа <…> Оба щеголяют "народными” словами, как военный писарь "заграничными”, и обоих можно рекомендовать любознательным людям для упражнения в переводах с “народного” на русский” [283] . Когда автору “Радуницы” сделали похожий упрек на собрании у И. Ясинского, он “сослался на словарь Владимира Даля, где слово “корогод” в значении “хоровод” действительно можно найти” [284] . Не в этом ли словаре, повторимся, Есенин, вслед за С. М. Городецким и А. Н. Толстым, нашел и многие другие “народные” слова для своих стихотворений? [285]
283
Справедливости ради нужно все же отметить, что Лернер не отказывал ни Клюеву, ни Есенину в таланте. “Оба, в особенности Есенин, не чужды поэтических настроений, оба воспринимают красоту мира”, – писал он. См.: Лернер Н. Господа Плевицкие // Журнал журналов. 1916. № іо. С. 6.
284
Ясинская З. Мои встречи с Сергеем Есениным // Есенин в восп. совр. Т. 1. С. 259.
285
О работе А. Н. Толстого-поэта со словарем Даля см.: Громов А., Лекманов О., Свердлов М. Комментарий // Толстой А. Н. За синими реками. М., 2000. (Серия: “Пушкинская библиотека”). С. 566–567. См. также в рецензии М. Волошина на книгу стихов Толстого “За синими реками” (1911): “Едва ли не первый из современных поэтов, начавший читать Даля, был Вячеслав Иванов. Во всяком случае современные поэты младшего поколения под его влиянием подписались на новое издание Даля” (Волошин М. Лики творчества… С. 535). Ср. в мемуарах Городецкого сообщение о том, что Вячеслав Иванов “весьма сочувственно отнесся к Есенину” (Городецкий С. О Сергее Есенине… С. 139). Ср. с мнением Вячеслава Иванова о Есенине, зафиксированным М. С. Альтманом в 1921 году: “Есенин близок к мифотворчеству, он, несомненно, талантлив, хотя учителя его, Клюева, я считаю выше” (Альтман М. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995. С. 79).
Резко негативно оценил “Радуницу” один из прежних есенинских приятелей Георгий Иванов. В своем отклике на книгу он злопамятно припомнил Есенину его старательное ученичество у символистов. По мнению Иванова, в стихотворениях “Радуницы” крестьянский поэт прошел “курс модернизма, тот поверхностный и несложный курс, который начинается перелистыванием “Чтеца-декламатора” и заканчивается усердным чтением “Весов” и “Золотого руна”. Чтением, когда все восхищает, принимается на веру, и все усваивается как непреложная истина” [286] .
286
Иванов Г. Черноземные голоса // Русская воля. 1917. № 226 (23 сентября). Ср. с едким замечанием Г. И. Чулкова в 1915 году о начинающем стихотворце “из Рязани или Тамбова”, прочитавшем “своевременно кое-какие нужные книжки” (цит. по: Летопись… Т. 1. С. 243).
Пятого февраля в зале Товарищества гражданских инженеров состоялся вечер “Новой студии” с участием Клюева и Есенина. Нешуточное раздражение по отношению к обоим “стилизаторам”, которое назрело у петроградской рафинированной публики к этому времени [287] , прорвалось в газетных отчетах. “…Их искание выразилось, главным образом, в искании… бархата на кафтан, плису на шаровары, сапогов бутылками, фабричных, модных, форсистых, помады головной и чуть ли не губной”, – издевался Н. Шебуев в легкомысленном “Обозрении театров” [288] . В иной тональности, но, по сути, сходно оценил выступление Есенина и Клюева наблюдатель из консервативного “Нового времени”: “Поэты-“новонародники” гг. Клюев и Есенин производят попросту комическое впечатление в своих театральных поддевках и шароварах, в цветных сапогах, со своими верификационными вывертами, уснащенными якобы народными, непонятными словечками. Вся эта нарочитая разряженность не имеет ничего общего с подлинной народностью, всегда подкупающей искренней простотой чувства и ясностью образов” [289] .
287
Впрочем, сходными настроениями либеральная интеллигенция была охвачена уже довольно давно. Ср. в неподписанной заметке “Среди журналов и газет”, помещенной в петербургском журнале “Gaudeamus” в 1911 году: “Неужели не надоело интеллигентам выводить в свет “дрессированного на свободе” мужика? Не пора ли вернуться к подлинному народу, который любит мысль и вдохновение и побивает камнями парней с гармониками” (Gaudeamus. 1911. № 10. С. 14).
288
Цит. по: Летопись… Т. 1. С. 323.
289
Там же. С. 324.
В недалеком будущем такие упреки Клюеву и Есенину превратятся в общее место разносных статей об их поэзии. По указанным выше причинам эти упреки очень часто будут обряжены в “одежные” метафоры и сравнения. “Их творчество от подлинно народного творчества отличается так же резко, как опереточный мужичок в шелковой рубахе и плисовых шароварах отличается от настоящего мужика в рваной сермяге и с изуродованными работой руками, – обличал Клюева и Есенина Д. Семеновский. – Их стихи – утрированный лубок, пряник в сусальном золоте” [290] . “Среди представителей литературной богемы появилась новая разновидность – “народные поэты””, – саркастически сопоставлял далековатые понятия “богема” и “народ” Б. Никонов [291] . Сравним это высказывание с впечатлениями Я. Мечиславской, впервые увидевшей Есенина на одном из выступлений зимой 1916 года. Ей запомнился “голубоглазый, златокудрый паренек, одетый в псевдорусском стиле, в бархатных брюках, в вышитой шелковой рубашке… Нам <с подругой> не понравился его пейзанский вид” [292] .
290
Рабочий край (Иваново-Вознесенск). 1918. № 110 (20 июля).
291
Цит. по: Летопись… Т. 1. С. 346.
292
Цит. по: Бебутов Г. “О дальней северянке” // Дом под чинарами. Тбилиси, 1970. С. 234.
Ярче и объективнее многих других критиков о феномене народных “певцов” в письме к Александру Ширяевцу от 19 декабря 1916 года высказался будущий летописец эпохи модернизма Владислав Ходасевич: “Мне не совсем по душе основной лад Ваших стихов, – как и стихов Клычкова, Есенина, Клюева: стихов “писателей из народа”. Подлинные народные песни замечательны своей непосредственностью. Они обаятельны в устах самого народа, в точных записях. Но, подвергнутые литературной, книжной обработке, как у Вас, у Клюева и т. д., – утрачивают они главное свое достоинство, – примитивизм. Не обижайтесь – но ведь все-таки это уже стилизация. И в Ваших стихах, и у других, упомянутых мной поэтов, – песня народная как-то подчищена, вылощена. Все в ней новенькое, с иголочки, все пестро и цветисто, как на картинках Билибина. Это те “шелковые лапотки”, в которых ходил кто-то из былинных героев, – Чурило Пленкович, кажется. А народ не в шелковых ходит, это Вы знаете лучше меня” [293] .
293
Александр Ширяевец. Из переписки… С. 30.
Владислав Ходасевич
Между 1918 и 1921
Судя по всему, чуткий Есенин начал всерьез тяготиться маской билибинского вылощенного селянина, обряженного в “шелковые лапотки”, уже к январю-февралю 1916 года. Недвусмысленное отторжение образа “опереточного крестьянина” собратьями по поэтическому цеху ясно продемонстрировало автору “Радуницы” исчерпанность этой роли. Именно в первую зимнюю декаду 1916 года с опасной силой зазвучала нота отчуждения во взаимоотношениях Есенина с главным тогдашним “сторонником” “поддевочного стиля” Николаем Клюевым [294] .
294
Чернявский В. Три эпохи встреч (1915–1925) // Есенин в восп. совр. Т. 1. С. 212.
“В начале 1916 года Сергей, кажется, впервые заговорил со мной откровенно о Клюеве, без которого даже у себя дома я давно его не видел, – вспоминал Владимир Чернявский. – С этих пор, не отрицая значение Клюева как поэта и по-прежнему идя с ним по одному пути, он не сдерживал своего мальчишески-сердитого негодования” [295] . В том фрагменте своих мемуаров, который был впервые опубликован по-русски лишь относительно недавно, Чернявский более подробно рассказал о сути претензий Есенина Клюеву: “С совершенно искренним и здоровым отвращением говорил (младший поэт о гомосексуализме старшего. – О. Л., М. С.), не скрывая, что ему пришлось физически уклоняться от настойчивых притязаний “Николая” и припугнуть его большим скандалом и разрывом, невыгодным для их поэтического дела <…> По возвращении из первой поездки в Москву Сергей рассказывал, как Клюев ревновал его к женщине (Анне Изрядновой. – О. Л., М. C.), с которой у него был первый – городской – роман. “Как только я за шапку, он – на пол, посреди номера, сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить”” [296] .
295
Там же. С. 214.
296
Цит. по: Азадовский К. Жизнь Николая Клюева. С. 129–130.
Надежда Плевицкая. 1910-е
В “золотой” период дружбы с Клюевым Есенин был готов до известных пределов терпеть его “настойчивые притязания”. Теперь он все чаще вырывался из-под назойливой опеки наставника. Приведем свидетельство из мемуаров прославленной исполнительницы русских народных песен Н. Плевицкой, относящееся к весне 1916 года: “Сначала Есенин стеснялся, как девушка, а потом осмелел и за обедом стал трунить над Клюевым. Тот ежился и, втягивая голову в плечи, опускал глаза” [297] . Тогда же Есенин подарил Клюеву свою фотографию с очень теплой надписью, сделанной, однако, как бы из отдаляющих и примиряющих грядущих лет: “Дорогой мой Коля! На долгие годы унесу любовь твою. Я знаю, что этот лик заставит меня плакать (как плачут на цветы) через много лет. Но это тоска будет не о минувшей юности, а по любви твоей, которая будет мне как старый друг. Твой Сережа. 1916 г. 30 марта. П<е>т<роград>” [298] . В начале лета того же года Есенин писал Михаилу Мурашеву из Москвы: “Клюев со мной не поехал, и я не знаю, для какого он вида затаскивал меня в свою политику. Стулов в телеграмме его обругал, он, оказалось, был у него раньше, один, когда ездил с Плевицкой и его кой в чем обличили” [299] . Не очень понятно, о какой “политике” Клюева идет тут речь, но все есенинское письмо дышит темной и не вполне оправданной злобой по отношению к старшему другу.
297
Плевицкая Н. Клюев и Есенин // Русское зарубежье о Есенине. Т. 1. С. 103.
298
Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 7. Кн. 1. С. 42.
299
Там же. Т. 6. С. 79.
Еще не выйдя полностью из роли Ивана-царевича, Есенин принялся работать над своим новым образом, заимствованным, впрочем, все из того же “народного” репертуара, только не из сказки, а из разбойничьей песни. Поздней зимой и ранней весной 1916 года поэт впервые основательно примерил на себя маскуухаря-озорника. Можно сказать, что и в этом случае он своеобразно повторял Александра Блока, последовательно сменившего “высокую” ипостась служителя Прекрасной Дамы на “низкую” – певца Незнакомки и Коломбины.