Сергей Курёхин. Безумная механика русского рока
Шрифт:
«Во время работы над «Табу» мы с Капитаном научились записывать плотный электрический звук, — вспоминает Гребенщиков. — Расширив эту схему до максимума, мы применили ее на «Радио Африка». Теперь мы не мучились с настройкой инструментов, а игрались в то, как далеко всё это может завести нас в плане расширения возможностей звучания. Поэтому работа над альбомом была для нас сплошным удовольствием. Нам хотелось создать некий гобелен, воткнув в него всё, что мы знаем о звуке».
Когда в передвижной многоканальной студии MCI уже заканчивалась сессия «Радио Африка», БГ неожиданно попросил Тропилло еще раз включить фонограмму. И, пока все хохотали, внезапно сказал в микрофон: «Чуки-чуки, банана-куки».
Но, пожалуй, самым волнующим моментом в сотрудничестве двух капитанов стала ночная сессия в здании Мариинского театра, по следам которой на Leo Records вышло сразу несколько альбомов импровизационной музыки. Слушать ее в нормальном состоянии крайне сложно, но утонченные знатоки авангарда что-то в этом потоке звуков находят. Интервьюируя Курёхина десятью годами позже, я вопрос про Мариинские эксперименты оставил «на десерт» как неоднозначный и рискованный. Но неожиданно Сергей Анатольевич разговорился.
«У меня был приятель, который работал хранителем старинного органа в Кировском театре, — весело вспоминал он. — Мы однажды выпивали с БГ, и тут мой друг неожиданно спросил: «А давайте вы на органе поиграете?» «Элементарно!» — хором ответили мы и поехали в театр в состоянии алкогольного опьянения. Честно говоря, я вообще не помню события той ночи — может быть, Боб что-нибудь вспомнит, — потому что коньяка мы обожрались невероятно. Я только помню, что за ночь мы записали три или четыре альбома... Мы друг друга совсем не слышали. Я играл на этом органе, весь театр дрожал и содрогался. Мы поставили микрофон посередине Кировского театра, а Боб включил гитару прямо в пульт. При этом он слышал хоть что-то, а я его вообще не слышал. И никто ничего не слышал, потому что не было ни одного человека. Таким образом мы записали материала часов на семь или восемь. И выпустили это в Англии, у Лео: «Безумные соловьи русского леса», «Подземная культура» или что-то еще. И когда мы послушали запись на трезвую голову, то это оказалось ни на что не похоже. И нам понравилось: два параллельных сознания, которые иногда смыкаются, такой оголтелый бред. У меня сохранились рецензии того времени, в которых западные критики пишут, что «мы привыкли, что авангард обладает какими-то структурными вещами, но здесь он вообще не попадает ни под какие критерии. Что это? Музыка будущего? Или это появление независимого русского сознания на авангардистской сцене?» Действительно, никакие критерии применить здесь было вообще невозможно».
«В одном из интервью Курёхин, высмеивая великих русских композиторов, говорит о «безумии» русского искусства, — вспоминает выпускающий продюсер этих альбомов Лео Фейгин. — Ирония состоит в том, что достаточно послушать Subway Culture десять минут, прочитать либретто к этому диску и узнать об атмосфере, царившей во время сеанса звукозаписи, чтобы понять, что Сергей Курёхин был так же безумен, как и эти великие русские композиторы, которых он высмеивал. Он действительно был гением идеи, ее духом».
Музыка сфер
Страстная идея всегда ищет выразительные формы. Константин Леонтьев
Большую часть своих заработков Курёхин по-прежнему тратил на приобретение букинистических раритетов. Как-то в магазине «Старая книга» он купил сочинение Павла Флоренского «Столп и утверждение истины» 1914 года издания за 150 рублей. Эта сумма превышала месячную зарплату рядового советского инженера, и Сергею пришлось возвращать деньги друзьям в течение нескольких месяцев.
«На стихийных книжных рынках
Порой казалось, что Сергей родился и воспитывался в книжном шкафу. Один из его друзей жаловался, что Капитан грозился выкрасть у него из квартиры «Историю» Геродота.
«Сережа мог схватить томик Мережковского, что-то прочитать и потом кричать на каждом углу, что гениальнее Мережковского никого нет, — вспоминает Максим Блох. — А всё потому, что Мережковский никому не был знаком».
О начитанности Курёхина уже давно ходили легенды — мол, в книжных магазинах Капитану выдавали под честное слово фолианты любой ценности, которые он неизменно штудировал за ночь. А на следующий день подходила очередь новых раритетов. Неудивительно, что в «салонных» дискуссиях Курёхин легко мог жонглировать сотнями имен и цитат. Оппонентам приходилась тяжко — у Сергея загорались глаза, он быстро входил в раж и без труда выигрывал целые интеллектуальные побоища.
«То, что я ценю сейчас, например, Платона, могу считать полнейшей ерундой завтра, — в ту пору рассуждал Маэстро. — Я всегда люблю читать и слушать людей, бывших новаторами и впоследствии ставших основой для целого нового движения, таких как Пруст или Джойс. Сейчас я гораздо больше читаю, нежели слушаю».
В соответствии с такой системой координат у Курёхина появилось множество приятелей из академических и литературных кругов. Впрочем, это были интеллектуалы особого круга. Советская эпоха породила самых начитанных в мире «дворников и сторожей» — они жили на заброшенных дачах, в холодных сквотах или в коммунальных квартирах, подрабатывали сдачей стеклотары и не платили профсоюзные взносы. Это были настоящие «прорабы духа», люди энциклопедических знаний, маргиналы, полностью исключенные из социальной иерархии.
Например, один из курёхинских приятелей, кандидат наук по имени Влад Кушев, создал научный труд «Рекомбинация генетических типов», усовершенствовав понимание механизмов рекомбинации. В 1980-х годах западные университеты использовали работу Кушева, в которой был сделан ряд важных научных открытий, в качестве учебника. Продав авторские права за сумасшедшую по среднесоветским меркам сумму в пятьсот долларов, Кушев бросил науку, купил мощную стереоустановку и начал писать романы. Курёхин любил захаживать к Владу в гости, обсуждать философские вопросы, полемизировать на тему каббалистического учения и поиска способов дешифровки кросскультурных кодов в романе Достоевского «Преступление и наказание».
Кушев был вхож в научные круги и познакомил Курёхина с известным физиком Игорем Андреевичем Терентьевым, одним из самых фантастических людей того времени. Он выглядел как Эйнштейн и был учеником академика Владимира Фока, внесшего огромный вклад в становление отечественной школы теоретической физики. В квартире у Терентьева находилась роскошная коллекция классической музыки, которую он ежедневно слушал. Любопытно, что в паузах между Стравинским и Малером Терентьев без видимой агрессии поругивался с мамой, обращаясь к ней исключительно на «вы»: «Наталья Семеновна, отъебитесь вы от меня!» А пережившая блокаду и повидавшая многое старушка спокойно отвечала: «Игорь Андреевич, идите вы на хуй!» Это была интеллигентнейшая питерская семья.