Сергей Вавилов
Шрифт:
Однако Сергей Иванович не довольствовался общением с научными сотрудниками на коллоквиумах. Личные беседы с сотрудниками, непосредственный контакт с ними в лабораторной обстановке составляли важнейшую сторону его руководства. Предметом беседы были и темы новых работ, и соображения о методике проведения эксперимента, и длинные, подробные и всесторонние обсуждения проведенных исследований. В результате этих бесед мысли Вавилова претворялись в жизнь в работах его учеников.
Сергей Иванович прошел тернистый путь черновой лабораторной работы. Он с юмором вспоминал порой, как по старинке откачивал
Сейчас ничего этого уже не требовалось от научных сотрудников. Все же Сергей Иванович был решительным противником привлечения лаборантов для помощи в работах начинающих сотрудников и аспирантов, если необходимость помощи не вызывалась характером работы. Он считал, что, прежде чем начать руководить, молодые сотрудники должны выучиться выполнять работу самостоятельно.
Вавилов был крайне осторожен при определении достоверности результатов, получаемых научными сотрудниками и аспирантами. Он настаивал на проведении ряда контрольных опытов, измерении одних и тех же величин различными методами, различными путями, и только после такой перекрестной проверки результатов Сергей Иванович признавал их правильность.
Иногда Вавилов не довольствовался одним описанием проведенного сотрудником опыта. Он сам садился за прибор и проверял полученные результаты, а в наиболее ответственных случаях проводил целые серии измерений.
Вавилов не любил частых публикаций. Он считал, что для научного сотрудника вполне достаточно в течение года выполнить одну научную работу, но работу высокого качества.
Вавилов высоко ценил научную инициативу или то, что он называл «научной фантазией», «научным воображением».
Смелость и свежесть мысли, терпение и настойчивость в проведении эксперимента — вот те черты, которые он считал особенно важными в научном работнике и которыми в высокой степени обладал сам.
— Общение с Сергеем Ивановичем Вавиловым, — говорил ученик Вавилова более позднего периода Никита Алексеевич Толстой, — производило глубокое впечатление на каждого, кому приходилось встречаться с ним в деловой обстановке или в домашнем кругу. Трудно решить, что именно составляло секрет его обаяния — ясность ли и глубина его ума, опиравшегося на феноменальную память, чуткость ли к малейшему зародышу плодотворной научной идеи, высказанной собеседником, поразительная ли энциклопедичность его знаний или угадываемая за несколько суровыми манерами глубокая доброта к людям. Пожалуй, секрет был в сочетании этих черт.
Сергей Иванович умел руководить людьми, малыми и большими лабораториями, институтами, десятками институтов, и в каждом случае по-особому.
Он умел ставить задачу очень широко, в ее общем виде, если сотрудник был изобретателен и мог сам найти пути к ее конкретному решению. Он предлагал сделать частный опыт с указанием мельчайших деталей, если сотрудник был начинающим или безынициативным работником.
Когда Вавилов излагал очередной «прожект», он обычно подвергал его самой суровой критике и совершенно точно сообщал его автору, кто и когда за последние тридцать или сорок лет пытался заниматься подобными вопросами, почему это не вышло тогда и отчего не выйдет сейчас, советовал сделать как-нибудь по-другому.
Три четверти «прожектов» после этой критики отвергались раньше, чем сотрудник успевал бесполезно затратить на них время.
Но если человек упорствовал и начинал исполнять задуманное, то Сергей Иванович никогда не пользовался своими правами начальника. Он терпеливо выжидал, пока не случалось одно из двух: либо он, Вавилов, оказывался прав, что было чаще, либо прав был автор «прожекта».
Во втором случае Сергей Иванович не только не проявлял недовольства, но, наоборот, заставлял сотрудника форсировать работу и доводить ее до конца.
У Сергея Ивановича были свои милые чудачества и на работе. Никита Алексеевич Толстой перечисляет некоторые из них. Например, Вавилов считал, что проявлять пластинки надо не с красным фонарем, а с папироской: гораздо удобнее. Малоформатная фотография — 24X36 миллиметров — ерунда и гадость: хороших увеличений сделать нельзя. Радий и его препараты безопасны, их бояться глупо…
Ученики Вавилова отлично знали эти чудачества. Иногда молодежь беззлобно подтрунивала над ними, но всем они страшно нравились.
РОЖДЕНИЕ ФИАНа
Летом 1932 года в Новосибирске собралась выездная сессия Академии наук. В бурно растущую столицу Сибири съехались со всех концов страны прославленные ученые. Президент Академии наук А. П. Карпинский тогда болел, и его функции по организации научного съезда выполнял вице-президент академик В. Л. Комаров.
Участником сессии на берегу Оби был и вновь избранный академик С. И. Вавилов. Горячо и убедительно выступал он на заседаниях на общую тему «Наука и практическая жизнь». Его речи покорили присутствующих конкретностью и отсутствием общих мест.
В перерыв между заседаниями к Вавилову подошел вице-президент Комаров.
— Хочу с вами поговорить, Сергей Иванович, — сказал он. — И по крайне важному делу.
— К вашим услугам, Владимир Леонтьевич!
Со все возрастающим удивлением слушал молодой академик горькие сетования одного из высших руководителей самого авторитетного научного органа страны на тяжелое положение с академической физикой. Кое-что об этом Вавилов слышал раньше, кое о чем догадывался. Но истина во всем ее неприглядном виде раскрылась перед ним лишь сейчас.
В далеком сибирском городе состоялась знаменательная беседа между двумя учеными. Здесь были приняты решения, имевшие далеко идущие последствия для всей академической, а значит, и для всей советской физики.
…Печальная правда заключалась в том, что до 1932 года в СССР существовала не одна, а две «физики»: так называемая ведомственная, или внеакадемическая, и академическая. Первая бурно расцветала и проникала во все новые отрасли промышленности; вторая хирела и даже вырождалась в чисто теоретическую, специальную область математики.