Серое, белое, голубое
Шрифт:
Он посмотрел на меня добродушно и снова прищурился, вглядываясь в горизонт.
— Бухгалтерия… — рассеянно пробормотала я.
— Да, — подтвердил он. — Если б я не покинул страну, меня бы схватили и бросили в тюрьму.
Последовала пауза, и я почувствовала, что и мне не мешает в ответ рассказать что-либо из своей жизни. Итак, я стала вспоминать о своих чешских корнях и о морском путешествии, которое мы с мамой предприняли из Неаполя. Путешествие и рассказы — я часто замечала это и раньше — хорошо дополняют друг друга. В меняющемся мире, не имея твердой почвы под ногами, берешь и помещаешь себя в контекст страны в Центральной Европе, говоришь о матери, о морских снастях, мачтах и канатах, сообщаешь о том, как проснулась однажды под открытым небом с бьющимся сердцем, потому что почувствовала, как
— Наверняка это был дядюшка Сэм.
Я вдалась в подробности, порой придуманные, но посреди этих мелочей была я сама. Польские женщины, которые складывали губы в трубочку и выплевывали в воздух, на несколько метров вверх, очистки от чеснока. Тучи мух на борту океанского корабля, возможно ли такое? Входя в каюту, надо было наклоняться из-за свисающих слишком низко гирлянд липучки, и вот приклеились волосы, чувствуешь мягко колышущийся живот матери, она прижалась ко мне и говорит: «Стой спокойно, не дергайся, иначе мне не отлепить».
Я повернулась лицом к тому, кто стоял рядом со мной у бортика, и сказала:
— Иной раз я задумываюсь: а на каком языке говорили мы тогда с мамой?
— Наверное, все же на чешском.
Нет, не на чешском. На немецком. Моей маме приходилось говорить со мной на языке, который с некоторых пор резал ей слух. Она так и не научилась бегло говорить по-чешски, потому что мой отец свободно владел немецким, кроме того, целый год перед тем, как покинуть Европу, мы прожили у ее родственников в Берлине.
Берлин. Я вспоминаю этот город, но больше всего дом, где мы жили, он находился в районе Райникендорф, прямо возле железнодорожного вокзала, эта часть города была занята французами. В доме все было цвета ржавчины, этот цвет брал тебя в плен, подкрадываясь с паласов, штор, неплотно закрывавшихся, покрытых лаком дверей, помнится, этот эффект усиливал даже солнечный свет, что попадал в гостиную с западной стороны и отражался в помпезной медной люстре, под которой, спиной к окнам, восседала моя пышущая злобой бабушка, нацистская бабушка, никак не желавшая примириться с капитуляцией. Помимо нас с мамой в доме у бабушки жила еще и мамина старшая сестра Мими со своим сыном Вальтером. Мы с Вальтером — ему уже исполнилось десять — решили не обращать внимания на этот ржавокрасный цвет. В хорошую погоду мы убегали играть между обгоревших остатков города. Местом наших игр были автобусные остановки, писсуары, коробки домов, готовые вот-вот обвалиться, заваленные осыпавшейся штукатуркой и осколками стекла. Когда шел дождь, мы устраивались вместе на диване. Покой, полудрема, разные вольности. Трем взрослым женщинам, что были с нами, и в голову не приходило этому воспрепятствовать, потому что все они были в отключке, каждая по-своему: бабушка — та обычно молчала, но порой разражалась проклятиями: «Боже мой, Боже мой, какой кошмар! Французские мундиры! Их знаки различия! По радио оскорбляют!», тетя Мими каждое утро, натянув тонкие чулки и короткую юбку, отправлялась на работу, а мама… где же была мама? Она где-то целые дни пропадала, исхаживая город вдоль и поперек в поисках сведущих лиц, или моталась, в замаскированной форме продолжая свой маршрут беженки, по разбитой грузовиками улице Юнгфернхайде. Поздно вечером она с ледяными ногами забиралась ко мне в постель.
Мне было приятно, хорошо на душе. Кораблик спокойно плыл по реке. Пожилой человек слева от меня курил, задумавшись о чем-то своем. Хотя река Св. Лаврентия в этом месте была так широка, что уже не видно было противоположного берега, я продолжала вглядываться в даль, шел сентябрь 1981 года, день был в разгаре. Поистине, какое значение имеют все эти вещи сейчас, когда я стою, устремив взгляд на стайку облаков со светлыми краями, что вместе с нами молча движутся по небу? Ветер ерошил мне волосы.
Когда неделю назад я предъявила в аэропорту Квебека свой паспорт и сняла с ленты-транспортера большую желтую багажную сумку, то почувствовала, что мое путешествие прошло слишком быстро. Минимальной оказалась линия водораздела между моим прошлым в Севеннах и настоящим, которое составляли Квебек и Гаспе — места, где прошли мои девические годы. Я решила немедленно
На следующий день я взялась за телефонную книгу. Захотелось навести справки о моих старых друзьях. Но за семнадцать лет люди обыкновенно меняют имя и адрес. Я попыталась дозвониться Алетте, Джонатану, Лизе… да, особенно мне было интересно узнать про Лизу, раздосадованная, я вдруг ощутила острую тоску по ней, какой-то незнакомый голос называл имя, другой — другое, нет, Лизу никто не знал, я продолжала настаивать: «Ну как же, Лиза, девушка с коричневыми курчавыми волосами, мягкими, как у верблюда, кроткая…» Затем я набрала номер, который, по моему разумению, мог принадлежать моему другу Теренсу, — никто не взял трубку, — наконец я дозвонилась его матери.
«Милая Магда, как хорошо, обязательно приходи к нему в гости, он преподает французский, его жена психолог, у них два мальчика, мои любимые внуки. Кстати, у него сегодня день рожденья!»
Погода была отличная. Я гуляла по извилистым улочкам городка, построенного в семнадцатом веке, а в середине дня заказала себе на обед в кафе блюдо из рыбы и выпила добрую толику сухого белого вина. Затем ноги сами понесли меня дальше, в парке играли дети и двигались по дорожкам хорошо одетые женщины, которые, проходя расстояние от одного выхода до другого, смотрели прямо перед собой, — они шли на работу. Я поднялась по ступенькам к Цитадели, спустилась к деревянному мостику Террасы Дюфферан, где уселась на одну из скамеек с видом на реку, чтобы на свободе почувствовать себя жительницей этого городка, женщиной, у которой интересная работа, муж — преподаватель французского языка, в него она была когда-то по-настоящему влюблена за его синие глаза, завидный аппетит, песни, которые он распевал за рулем, и доброту (однажды он взял ее окоченевшие руки и засунул их себе глубоко под свитер, где было тепло).
— Вам звонил какой-то господин, — сказала хозяйка пансиона, когда я вернулась. — Он просил вас позвонить ему вот по этому номеру.
Полдесятого вечера. На улице Сен-Жан передо мной широко распахнулась дверь. Теренс! — пошли объятия, и сразу следом за тем я очутилась в празднично убранной гостиной, где среди пиджаков и декольте увидела лица Алетты, Джонатана и Лизы. Так вот вы где, оказывается! Я прижалась щекой к щеке Лизы, ее шоколадная рука тихонько похлопывала мою… Лиза, ты совсем не изменилась… Я с удивлением отметила, что время пощадило и Джонатана, и Алетту, и некоторых других моих друзей, лишь Теренс, как мне показалось, немного раздался, что его ничуть не портило, вовсе нет, он был в небесно-голубой рубашке. Теренс подвел меня к своей жене, тоже весьма упитанной, она была само радушие. Я согласилась на той же неделе прийти к ним на ужин, муж и жена переглянулись и тут же принялись с серьезным видом обсуждать меню. Меня ждут артишоки, палтус со сливочной подливкой и соленые тартинки с бенедиктином.
— Чем вы зарабатываете себе на хлеб? — спросила я вдруг, ни с того ни с сего, как полная идиотка, того мужчину, рядом с которым я затем случайно оказалась.
Он представился:
— Мишель Туссен. — И, поклонившись с подчеркнутой вежливостью, сообщил, что работает в лаборатории астрофизики.
Что-что? Астрофизика? Астрономия? Так, значит, передо мной человек неба, наблюдатель звезд, изучающий синюю бескрайнюю равнину, которая размером в тысячи миллионов раз больше, чем могут вместить в себя наши зрачки… Габи!