Серое, белое, голубое
Шрифт:
Сейчас, когда я сижу, откинувшись, в кресле самолета, листая журнал, пока не стало резко темнеть, передо мной проходят летние и зимние дни прошедшего года и словно превращаются в один многоцветный час, в котором всему хватает места. Вот я встряхиваю белоснежную скатерть, чтобы застелить ею стол, вот фарширую свиную голову и одновременно слушаю исповедь хозяйки гостиницы, которая рассказывает о своих военных годах, сплю так крепко, что не помню снов, завожу дружбу с несколькими деревенскими, выпиваю с ними у костра, а про себя думаю: а может, и вправду взять зеленый пикап и махнуть к Трибалю? Там можно будет оставить машину до утра на не большой площадке, откуда начинается тропинка.
Подумать только, опять у меня мужчина-художник! Передать невозможно, что я испытала, когда однажды, бросив
— Что это?
Он подошел сзади, чтобы посмотреть, что меня так удивило. Это был тщательно выполненный рисунок, изображающий сказочно красивое насекомое, у него темно-красный панцирь, шесть черных-пречерных лапок, а на голове два темно-красных усика.
— Это жук-щелкун, — сказал он и показал мне натуру.
На листе промокашки лежал неподвижно маленький мертвый жучок.
В тот же день во время прогулки по лесу он вдруг приложил палец к губам и посмотрел на меня. «Тихо, слушай». Мы опустились на колени. Ярко-зеленый жук раскачивался всем туловищем на лапках туда-сюда и вдруг, громко щелкнув, взмыл в воздух.
— Вот ты и попался.
Он уже держал насекомое между ладоней.
Я смотрела во все глаза, стояла в зарослях кустарника, выставив вперед левую ногу, и разглядывала, затаив дыхание, зеленое существо длиной в полтора сантиметра.
— Он относится к семейству Элатерид, которое насчитывает восемь тысяч видов.
Я кивнула.
— Ух, как много!
— На брюшке у него есть жало, которое спрятано в щель между лапами.
Рядом с нами порхала бабочка, было жарко, но благодаря четырем бокалам красного вина мне все было нипочем. Я впитывала загадочные сведения: «Когда насекомое отклоняется назад, жало выходит из щели» — и изучала его сложенные лодочкой руки, пытаясь понять, откуда берется в них нежность, испытывая головокружение, рассматривала форму его ногтей, фаланги пальцев, волоски на них, которые были, конечно, гораздо темнее, чем у Роберта. Роберт, я думаю о тебе. Я вспоминаю тебя часто, но считаю благоразумным не слишком об этом распространяться. Взять хотя бы твою необузданность в деловой сфере, впрочем, мне это нравилось в тебе, твой страх обиды и унижения, чего мне только из-за этого не пришлось вытерпеть!.. и еще твою — как бы получше сказать — вездесущесть. Я сижу работаю за письменным столом, тут подкатывает по дорожке твоя машина. Я принимаю ванну, ты несешь свежесваренный кофе-«эспрессо» и горькое печеньице к нему. Я захожу в магазин модной одежды и покупаю красное платье прямого фасона впереди с застежкой на пуговицах. У меня начинает колоть сердце, когда я вспоминаю, как лежала в дождь по ночам, прижавшись щекой к твоему плечу, и думала: пусть пройдет десять, двадцать, тридцать лет, мне все равно. Должна признаться теперь, что, когда шестнадцать лет назад я напропалую кокетничала с тобой, мне впервые запала неслыханная, головокружительная мысль заполнить тобой все мое существование. А сегодня я рада, что смогла поставить между тобой и собой, как преграду, этот душный до дурноты день…
— Прыгнувший жук очень часто возвращается на прежнее место или садится чуть поодаль, — сказал он и бросил насекомое через плечо в кусты.
Мы переглянулись. Я вскинула бровь и спросила:
— Почему так?
— Таков уж рефлекс.
Это были чудесные дни, непохожие и не связанные между собой. Утро, вечер, дождь, солнце с легкостью сменяли друг друга. Смешно было даже задумываться о будущем. Что-то приходило, вызывая ненадолго удивление, и снова исчезало. Стал падать снег. На вершинах гор появились серебряные полоски. Повсюду витал аромат горящих поленьев. Когда подмораживало, становилось нелегко добираться до хижины у склона горы.
Возможно, в своей действительной жизни он был энтомологом. Мои знания о клопах и бабочках существенно пополнились. Бабочки «адмиралы» улетают осенью на юг, у «павлиньего глаза» пятна на крыльях изумительно переливаются. Этот беглец легко добывал деньги на жизнь. По всей округе шла молва о его способностях. Он подключал электричество, проводил телефонный кабель, умел находить места для колодцев. Слегка вытянув вперед руки, он бродит кругами по свежескошенному полю, я смотрю на безразличное выражение его лица, совершенно непроницаемое, на его кисти, он слегка перебирает пальцами, как меняла. И вот происходит невероятное
— Вода! — провозглашает он. Его руки бессильно падают. — На глубине метра в два-три.
Нет никаких сомнений в том, что мы хорошо изучили друг друга. Но наши тайны не смешивались. Я раскладывала свою одежду на теплой печке для просушки. Он на примусе заваривал кофе. Я прислушивалась к тому, как кричит орлица. Его больше волновали лавины. Я могла рассказывать ему о себе самые интимные вещи, позволяла ему взять мои руки в свои, он слушал меня с участием, но не в состоянии был выйти из круга собственных размышлений и вобрать в себя хоть крупицу моих.
Знал бы ты, как вчера под вечер я стояла и смотрела на свой бывший дом. Холод пробирал до костей. Прежде чем я смогла выехать, мне пришлось целых пятнадцать минут провозиться с цепями для шин, но свой план я во что бы то ни стало решила осуществить: надо наконец навестить этих симпатичных людей, кто знает, может быть, это будет интересно. И если там еще сохранился запах пепла и древесины, может, здорово будет зажмурить глаза и увидеть себя прежнюю, в кресле-качалке, за кухонной дверью, на лестнице, ведущей на чердак…
Тропинка, залитая лунным светом, резко уходила вверх. Она была присыпана слоем шлака. На первой скорости я въехала наверх, припарковала машину и последний отрезок пути прошла пешком, как обычно и бывало в гололед, по покосившимся ступенькам, опираясь руками на колени. У меня перехватило дыхание. Я пришла. Вон он стоит, мой дом, на противоположной стороне открытой площадки, возле кустов тутовника с облетевшей листвой, стоит, безмолвный, мой дом, стен его почти не видно из-за кружения метели, но все окна мягко освещены. Я сразу поняла, как следует себя вести. Остановиться, не двигаться, не давать о себе знать. Ведь ты теперь здесь чужая. Я отступила на несколько шагов в сторону и спряталась за сосной, кора ее оказалась теплой, как шкура зверя. Так я и стояла, представь себе, предельно сосредоточенная, устремив взор на фасад, крышу, окна, словно в любую секунду могло произойти что угодно… Но вот открылась дверь. На снег упал прямоугольник света. Появился белокурый мужчина, застегивающий на ходу короткую куртку. «Доминик!» В одной руке у него был фонарь, в другой — ведерко для молока. Возникла фигурка девочки. «Папа!» Сквозь решетку ограды мои глаза следили за ними — они прошли вдоль стены, вдоль пристроенного хлева для овец. Здесь все изменилось, я ничего не узнавала. Вспыхнула яркая дуговая лампа, овцы вышли из хлева, белые как мел, похожие на привидения, в тумане они выпускали изо рта облачка пара, сбивались в кучу, куда-то карабкались, мыча, пока в хлеву шла дойка; я слышала, как папа с дочкой смеются и ведут беседу, состоящую из монотонного повтора двух слов: «Папа!» — «Доминик!» — «Папа!» — «Доминик!» У меня снизился пульс. Может, мне так и суждено замерзнуть здесь? Прислонившись головой к поросшему мхом стволу, я почувствовала, как вся эта сцена исчезает, чтобы незаметно уступить место другой. Свет стал бледнее, звуки глуше, мои зрачки закатились — я уже лежала в постели. Всего минуту назад кровать с решетчатыми спинками с приличной скоростью вкатили в зал, кто-то легонько провел по моей щеке. Я открыла глаза. Рядом со мной на круглой табуретке сидел Роберт. Он казался испуганным и смущенным, спрашивал, болит ли у меня что-нибудь. Я успокоила его: «Да нет, ничего, абсолютно ничего, конечно, я немного расстроена». Я протянула руку, которую сжала его сильная рука. А потом?
А потом у меня в голове поселился глумливый серый чертик. И это его проделки: стаканы, разлетавшиеся на осколки у меня в руках, мертвый соловей в саду, сны про кошек. Это было горе, которое я целый год поддерживала, как тлеющий огонек, склонялась перед ним на колени и тихонько раздувала.
До того самого дня, пока Роберт однажды не преградил мне путь. «Куда ты?» — спросил он. А я надела на голову соломенную шляпу и сказала: «В деревню».
Еще одно лето промелькнуло. Не пора ли распрощаться с этими местами? Я вернулась сюда, чтобы найти что-то из прошлого. Надеялась восстановить в памяти несколько небольших деталей, лично меня касающихся. Между тем в поле моего зрения попали другие тайны. Они заняли мое время, развлекали, заставили испытать влюбленность. Благодаря им я спала — и это было для меня важно, — спала по ночам без задних ног, такое бывало со мной лишь в юности. Однажды мне приснилась моя мать.