Серое, белое, голубое
Шрифт:
— Так вы работаете в обсерватории?..
Я изучала лицо астронома, а в мыслях передо мной возникло совсем другое существо — мальчик с оттопыренными ушами и глазами, похожими на плоские коричневые камешки.
— Университет уже мало использует старую обсерваторию, — сказал Туссен.
Я видела, как он рос, этот малыш, как раскачивался, перебирал пальцами, размахивал руками, смотрел всегда в сторону, — эта ночная птичка, не терпящая прикосновений к своим перышкам. Примостившись на одном краю тьмы, он смотрит в подзорную трубу на что-то по другую сторону пространства, ему неважно, что его внимание сосредоточено только на одном: узнать, каковы его координаты в бесконечности. Я подсовываю ему великолепный журнал. Взгляд
— Почему не использует? — спрашиваю я собеседника.
— Судите сами. Огни города, загрязненная атмосфера, малое число ясных ночей в этой части света.
И он рассказал мне, что канадцы совместно с французами построили обсерваторию на Гавайях. Однажды он проводил там исследование, да-да, именно там, на многокилометровой высоте, в разреженном воздухе на Мауна-Кеа, это было страшно. Проведя там несколько дней за телескопом, управляемым компьютером, с которым не сравнится никакой человеческий глаз, он спустился вниз с горы на вспомогательную станцию, все еще достаточно далеко от обитаемого мира, и целый день, кто бы к нему ни обращался, не отвечал ни слова.
— У меня в глазах потемнело, — произнес он, и я заметила по нему, что он все еще под впечатлением. На меня смотрел худой симпатичный мужчина с глубоко посаженными глазами. — Ну, да ладно, давайте я лучше схожу и принесу вам и себе еще по стаканчику.
Чуть позже он пообещал сводить меня в старую обсерваторию. «Вы увидите, зеркальный телескоп с 35-сантиметровым фокусом по-прежнему в полном порядке».
«Зеркальный телескоп по-прежнему в полном порядке». Так он, кажется, выразился? Какая скромность! Это было — Боже правый! — просто бесподобно! С обитого кожей кресла на четырех колесиках — его спинка была установлена при помощи рычага под углом в сто градусов к сиденью — я из положения полулежа смотрела в светло-зеленый цилиндр 35-сантиметрового телескопа Шмидта на небо Северного полушария… этот купол… эта фиолетовая стена с точечками на ней, какие знакомые точки, но здесь не только это, здесь целое действо разворачивается: ленты туманностей, темные, похожие на реки пятна и на их фоне шесть бело-голубых факелов.
— Плеяды…
Было уже далеко за полночь, темно как в могиле, когда Мишель Туссен отворил передо мной дверь обсерватории. Безмолвный зал. Столб, соединяющий все этажи, служит опорой телескопу. На глаза мне попалась книжная витрина.
— О! — Я обнаружила написанную моим проводником научную работу.
Когда Туссен предложил мне в подарок экземпляр его изданной на английском книжки «Формирование галактик», я сказала: «Да-да, конечно, огромное спасибо» — и попросила об одной маленькой любезности: «Пусть из вашего университета отошлют книгу по такому-то адресу». Я назвала фамилию адресата, улицу и номер дома на голландском побережье. Габи. Звуковой образ его имени прочно сидел у меня в мозгу, до боли знакомый, он продолжал стучать в висках даже тогда, когда, поднявшись на три лестничных пролета, я села в кожаное кресло, а Туссен у меня за спиной с помощью механического устройства на двух колесиках отдернул полог и стало видно небо. Габи.
В середине нашего путешествия через океан, когда целую неделю стоял полный штиль, двое человек умерли. Первой опочила старушка. Бабушка успела благословить своих взрослых детей и тихо отошла в мир иной. Второй усопший был младенец. Узнав от матери, что завтра на рассвете его кинут в море, я сказала, что пойду смотреть.
Безветренное утро, час очень ранний. Солнце едва скользнуло лучами на поверхности воды. Рука об руку с мамой я спустилась на нижнюю палубу, на передней части которой, размером с танцплощадку, вскоре собралась небольшая толпа: пассажиры, офицеры, выстроившиеся в ряд матросы и на переднем плане на столе младенец в белой картонной коробке. Подойдя поближе, я вгляделась в
Они были сделаны из женских прокладок. Вчера днем я видела, как женщины занимались их изготовлением. Брали в руки прокладку, осторожно отделяли белый слой от розового — требовался лишь розовый — и искусно мастерили из него красивые бумажные цветы, которые затем скрепляли с обратной стороны иголкой с ниткой. «Расскажи мне, — тихонько попросила я ребеночка, — правда ли, все вначале становится серым, потом белым, потом голубым и ты летишь к звездам? И еще скажи — как тебе нравятся эти розы? Я лично не видела в жизни ничего прекрасней».
Прочитали молитву. Кто-то вскрикнул. Двое матросов закрыли коробку и поставили ее на доску, она была гладкая, светло-коричневого цвета. Матросы накренили ее в направлении волн. Не успела я и глазом моргнуть, как ребенка уже не было.
Когда голос из кабины пилота сообщил, что один из реактивных двигателей требует дополнительного форсирования, так, для полной гарантии, и что «Боинг», вместо того чтобы взлететь, еще некоторое время простоит на аэродроме, пять или шесть человек в салоне немедленно поднялись со своих мест. Они прошли вперед с ручной кладью, попрощались у выхода с двумя стюардессами и без лишних слов покинули самолет. Большинство пассажиров, однако, не проявляли внешне такого страха перед смертью. Одни продолжали тихонько переговариваться, другие, как бараны, тупо смотрели в одну точку, третьи сидели задумавшись.
Я могла бы навсегда остаться в Гаспе, да-да, в самом деле. Я бы могла с легкостью перейти к той жизни, которая, как оказалось, верно меня ждала, сохранив вкус и запах моей юности.
Во-первых, давний знакомый моей матери подыскал мне работу. Прохаживаясь среди книжных стеллажей французской библиотеки Гаспе, Bibliotheque Gaspeoise, то глядя на экран компьютера, то перебирая пальцами служебные слайды, я в любой момент могла посмотреть в кристально чистые окна и увидеть рыночную площадь, залитую осенним солнцем, — алые клены, детские коляски, прислоненную к стене лестницу — и прохожих, которые вышли кто за хлебом, кто купить газету. Невольно приходила в голову мысль: нет, это не просто экскурсия, это жизнь, дающая достаточный простор, чтобы реализовать отпущенный мне срок.
Во-вторых, мне сделали предложение. Однажды морозным январским днем, когда мы с целой группой друзей катались в Лаврентидах на горных лыжах, Мишель Туссен взял мои руки в свои. Я посмотрела на него испуганно. Мы сидели в маленькой горной хижине под желтой лампой. Одетые в лыжные свитера и стеганые куртки, мы дольше, чем следовало, задержались в пространстве, состоящем из абстрактных серо-белых линий и плоскостей, — я до смерти замерзла. Его глаза под черными как смоль бровями. Наши взаимоотношения с астрономом на протяжении многих месяцев были приятными и легкими, как облако. Сейчас он сделал этот добрый жест, а я вскочила как ужаленная — такое уже было однажды, холод, лыжный свитер и этот трогательный порыв — все это осколок прошлого, которое было настоящим семнадцать-восемнадцать лет назад. Теренс, моя мама, мои белые коньки, Роберта нет и в помине… Боже, я сплю, я мертва!
— Но я уже замужем! — воскликнула я, но он это, разумеется, и сам знал. Обернувшись через плечо, он заказал горячего чаю и принялся рассуждать про то, как легко улаживаются такие пустяки в наше время, пусть даже через океан.
— Это твои родители? — незадолго до этого спросил он. Мишель с интересом наклонился над портретом, стоявшим слева на моем столе, прямо возле стены, между пепельницей и словарем, — я снимала верхний этаж в доме, крашенном серой краской, неподалеку от порта Гаспе.