Сервантес. Его жизнь и литературная деятельность
Шрифт:
В следующем году Сервантес издал свои пьесы, которых было теперь уже восемь, как и восемь интермедий. Не без труда удалось ему найти издателя. Литературные котерии были удивительно настойчивы в своем заговоре против неудобного критика, и книгопродавец, решившийся издать его пьесы, как рассказывает в предисловии к ним сам автор, получил от какого-то благородного писателя предостережение, что проза Сервантеса подает большие надежды, но поэзия – никаких.
Здесь нам приходится присутствовать при одном из многочисленных бедствий Сервантеса. История его новых пьес представляет едва ли не самую печальную страницу его жизни, где Сервантес на минуту изменяет себе под давлением тягостных условий существования и идет на компромисс со своими взглядами на задачи искусства. Это единственный известный нам факт его жизни, нарушающий цельность его безупречной личности, единственная страница, которую хотелось бы вычеркнуть из его биографии. Вообще отношения Сервантеса к театру были незавидны. За 30 лет, которые прошли теперь с тех пор, как он начал писать для театра, его первые 20 или более пьес были забыты. Всякий доступ к театру оказывался для него закрытым благодаря Лопе де Вега и толпе его подражателей. Актеры не признавали никаких пьес, кроме пьес a la Лопе де Вега. Сезон для такого театра, как понимал его Сервантес, истек или не наступал еще для Испании,
Эти новые пьесы носят на себе заметный отпечаток модного вкуса того времени. Одна из них, «Блестящий испанец», очень живая, полная движения комедия; в ней главное действующее лицо Фернандо Сааведра, независимый в своих суждениях, пылкий и отважный солдат, защитник Орана. Эта комедия представляет собою диаметральную противоположность тому, что нужно было ожидать от Сервантеса: образец рыцарской литературы со всеми ее волшебствами и переодеваниями.
Все эти пьесы обработаны крайне небрежно, что делается понятным, когда знаешь их историю. Вообще по этим пьесам видно, что Сервантес теперь отказался от всех тех принципов, которые считал обязательными для драмы, которые горячо защищал десятью годами раньше в первой части «Дон Кихота». Мало того, не только в пьесах, но и в своего рода предисловии ко второму акту «Rufian Dichoso» он вполне сознательно принял драматические теории Лопе. Что касается интермедий, то они лучше, нежели пьесы; это веселые фарсы в прозе с легкой интригой, предназначенные занимать публику в антрактах.
Не следует, однако, приписывать неудачи Сервантеса на театре исключительно преследованию его врагов и противодействию его модным вкусам. Было обстоятельство более серьезное, составлявшее неодолимое препятствие успеху его на драматическом поприще: он не имел ни драматического таланта, ни достаточно ясного представления о том, какими средствами могут быть достигнуты драматические эффекты. Ему вредила уверенность, что все истинное и поразительное может быть с успехом представлено на сцене. Таким образом, главною причиною его неудач в области драматического искусства служили, во-первых, особое направление его гения, во-вторых, – жалкое состояние испанского театра в начале его деятельности и полное отсутствие в то время выработанных для театра формул.
Глава VI
1614-1616
Авельянеда. – Вторая часть «Дон Кихота». – Критики этого романа. – Его философия. – «Персилес и Сихизмунда». – Пролог и посвящение к этому роману. – Смерть Сервантеса. – Его могила. – Художественные произведения в память Сервантеса.
В 1614 году разразилась наконец адская машина, давно подготовлявшаяся для Сервантеса его литературными врагами: вышло в свет сочинение под заглавием «Вторая часть изобретательного идальго Дон Кихота Ламанчского, содержащая рассказ о его третьем выезде и пятую книгу его приключений». Книгу эту при первом ее появлении каждый должен был счесть за сочинение Сервантеса; однако подписана она была не его именем. Внизу более мелким шрифтом значилось: «Сочинено лиценциатом Алонсо Фернандес де Авельянеда, уроженцем города Тордезилла. – Таррагона. Напечатано Филиппе Роберто, 1614 год».
«Прежде всего, – говорит Шаль, – это был дурной поступок». Какой-то неизвестный присваивал себе право продолжать чужую книгу и вместе с этим правом также и выгоду от продажи сочинения, популярность которого была обеспечена; таким образом он лишал Сервантеса надежды выйти наконец из своего бедственного положения. Под псевдонимом Авельянеды скрывался неизвестный автор, имя которого до сих пор не удалось открыть. Касательно этого вопроса было сделано много более или менее остроумных предположений, из которых самым основательным признано мнение, что автором названной книги был, по всему вероятию, падре Луис де Альяга, человек низкого происхождения, успевший сделаться любимцем графа Лермы и духовником Филиппа III. Кто бы ни был, однако, таинственный недоброжелатель Сервантеса, из предисловия, предпосланного его книге, ясно следует, что он служил в данном случае орудием целой тесно сплоченной партии литературных посредственностей, составивших заговор против творца «Дон Кихота». Пролог Авельянеды представляет с начала до конца непрерывный ряд грубых оскорблений по адресу обличителя литературных ремесленников. Это целая серия недостойных намеков на старость Сервантеса, на его бедность и увечье; здесь встречаем мы уже упомянутое выше низкое сопоставление великого писателя с разрушенным замком Сан-Сервантес. «Теперь Мигель Сервантес стал стар, как замок Сан-Сервантес, и так истрепан годами, что вся и все становится ему в тягость». Далее ставятся Сервантесу в упрек его нападки на «одного из инквизиторов» – намек на Лопе де Вега – и высказывается заботливое опасение, как бы, удалившись теперь от литературного поприща, он не стал нападать на церковь и святыню. «Сквозь эту плоскую смесь коварных инсинуаций и грубого зубоскальства, искусной лжи и бессовестных обид, – говорит Шаль, – виднеется маленькое, едва занимающееся пламя возможного костра». Но и этим не довольствовались враги Сервантеса. Желая вконец уничтожить своего противника, они задумали поистине жестокое дело – отнять у него исключительное право на главную заслугу его перед обществом. С удивительной развязностью Авельянеда заявляет, что оба они, Сервантес и он, стремятся к одной цели – «бороться до крайности с пагубным чтением плохих рыцарских книг, столь распространенных между поселянами и праздными людьми». По его словам выходило, что не одному Сервантесу принадлежит честь победы над рыцарской литературой, что он является лишь одним из ее победоносных противников. Больнее уколоть не было возможности. Но Авельянеда не останавливается даже и перед такой попыткой. В своей поддельной второй части «Дон Кихота» он намеренно коверкает созданные Сервантесом типы, превращая их в орудие насмешки над самим автором. По всему вероятию, ему каким-нибудь образом стал известен план Сервантеса, и он бессовестным образом воспользовался им, чтобы в карикатурном и смехотворном виде представить жизнь и деятельность своей жертвы. Его «Дон Кихот» – злобная и низкая карикатура на Сервантеса. Авельянеда рисует испанского дворянина, который только и делает, что произносит напыщенные речи о военном искусстве и военной славе, беспокойного фантазера, который то предлагает королю сражаться с турками, то затевает нелепую ссору с актерами, причем последняя, конечно, оканчивается позорно для Дон Кихота. Актеры издеваются над ним и, повалив его на землю, в наказание разыгрывают перед ним пьесу Лопе де Вега. Это завистливый, подозрительный и несчастный бедняк, не имеющий ничего общего с умным и благородным героем Сервантеса, горемыка, выпущенный из тюрьмы, которому предстоит умереть на соломе. В конце рассказа он сходит с ума, и его сажают в дом умалишенных. Но и на этом не останавливается Авельянеда: он находит, что еще мало унизил своего противника, и поэтому заставляет Дон Кихота выздороветь, выписаться из больницы и отправляет его просить подаяние на улице.
Сервантес узнал об этой наглой подделке уже тогда, когда сильно продвинулся в сочинении второй части своего романа; он приступал в это время к 59-й главе и, начиная от этой главы до последней, 74-й, не перестает на каждом шагу преследовать, пробирать и стыдить Авельянеду.
Все, что касалось обидных намеков на его личность, мало задевало Сервантеса; он настолько свыкся теперь с ненавистью к себе своих сотоварищей, настолько ставил себя выше их жалких придирок, что они перестали огорчать его; но он не мог ни спокойно вынести, ни забыть искажения созданных им типов и пародирования столь дорогого для него «детища ума его». Вот почему эпизод с поддельным Дон Кихотом не мог не иметь большого влияния на судьбу настоящего. Он подзадорил Сервантеса поскорее закончить начатую книгу, что и объясняет, почему конец ее второй части носит характер спешной работы. Уже в феврале 1615 года книга была издана. С тех пор мы больше ничего не слышим об Авельянеде, несмотря на его обещание написать продолжение того же романа, выставить Дон Кихота героем другого ряда приключений – в Авиле, Вальядолиде и Саламанке. Опасаясь главным образом этого продолжения, Сервантес и поспешил с изданием своей книги. При этом первоначальный план его был несколько изменен. Чтобы предотвратить всякую возможность для кого бы то ни было продолжать историю Дон Кихота, Сервантес заставил его умереть во второй части. Дон Кихот заболевает изнурительной лихорадкой, быстро сводящей его в могилу, и к концу этой болезни излечивается от сумасшествия, отказывается от всех безумств странствующего рыцарства и как мирный христианин умирает в своей постели, поместив в своем духовном завещании между прочим следующий параграф:
«Прошу еще находящихся здесь моих душеприказчиков, если придется им встретить когда-нибудь человека, написавшего книгу под заглавием „Вторая часть Дон Кихота Ламанчского“, убедительно попросить его от моего имени простить мне, что я неумышленно доставил ему повод написать столько вздору; пусть они скажут ему, что, умирая, я глубоко сожалел об этом».
Кто был человек, к которому обращал Дон Кихот эти сожаления и соболезнования, – этого, по-видимому, не знал, наверное, и сам Сервантес, но во всяком случае можно сказать, что великий испанский романист вышел с честью из затруднения, в которое поставили его интриги его врагов. К концу романа, как уже сказано, герой его отказывается от пагубного чтения, причинившего ему столько бед, и автор заканчивает свою книгу словами, в которых явственно слышится нравственное удовлетворение человека, успешно выполнившего поставленную задачу: «Единым моим желанием, – пишет он, – было передать всеобщему посмеянию сумасбродно-лживые рыцарские книги, и, пораженные насмерть истинной историей моего Дон Кихота, они тащатся уже пошатываясь и скоро падут и вовеки не поднимутся». «С появлением „Дон Кихота“, – говорит Шаль, – рыцарство умерло, а Сервантес стал бессмертен».
Как приведенные выше слова Сервантеса, так и написанные им на десять лет раньше, при выходе первой части его романа, казалось бы, достаточно ясно определяют его задачу и тот смысл, который он хотел придать своей книге. Тем не менее, еще до сих пор критика не пришла к единодушному заключению по этому вопросу. Разногласие, существующее между отдельными мнениями, должно казаться тем более странным, что «Дон Кихот» Сервантеса, более чем какое-либо другое произведение всемирной литературы, останавливал на себе критическую мысль. В числе критиков этого романа мы встречаем таких ученых, как Сисмонди, Прескотт, Тикнор и другие; таких мыслителей, как Шеллинг и Гегель; таких художников, как лорд Байрон, Гете, Вордсворт, Гейне, Виктор Гюго и Тургенев. Говоря о «Дон Кихоте», каждый из них высказывал свой оригинальный, самостоятельный взгляд, по большей части мало походивший на взгляды остальных. В своей статье под заглавием «Философия Дон Кихота» («Вестник Европы», сентябрь 1885 г.) профессор Стороженко берет на себя труд, ввиду общего несогласия критиков относительно главной мысли произведения Сервантеса, если не примирить их взгляды, то, по крайней мере, выяснить причину этой разноголосицы. Этой части статьи своей он предпосылает краткий обзор истории мнений, высказанных о «Дон Кихоте» в нашем столетии, которая представляет, говорит он, любопытную страницу в истории критики.
«Писатели XVII и XVIII веков (С. Эвремон, Бодмер и другие) судили о произведении Сервантеса по непосредственному впечатлению и видели в его герое тип хотя и симпатичный, но все-таки отрицательный. Они высоко ценили искусство автора, умевшего соединить в одном лице столько мудрости и безумия, восхищались мастерски очерченными характерами Дон Кихота и его знаменитого оруженосца, из которых один прекрасно оттеняет другого, от души смеялись над забавными похождениями и трагикомическими неудачами Рыцаря Печального Образа, но им и в голову не приходило отыскивать затаенный смысл в произведении Сервантеса и негодовать на автора за то, что он постоянно ставит своего героя в смешные положения. С начала XIX века, преимущественно под влиянием Канта, в критику вторгается философский элемент, и главной задачей ее с этих пор становится выяснение основной тенденции художественного произведения, определение идеи, лежащей в основе всякого характера и т. п.».
Последователь Канта, Бутерверк, а за ним также и Шлегель держались мнения, что сущность произведения Сервантеса состоит в противопоставлении поэтического энтузиазма, олицетворенного в Дон Кихоте, житейской прозе, воплощенной в лице Санчо Пансы. Сисмонди развил эту мысль и расширил ее значение, определив задачу «Дон Кихота» как изображение вечного контраста между поэтическим и прозаическим в человеческой жизни, как иллюстрацию того, каким образом характер героя, кажущийся возвышенным, если смотреть на него с возвышенной точки зрения, может показаться смешным, если на него взглянуть, как взглянул Сервантес, с точки зрения здравого смысла и житейской прозы. Мнения Бутерверка, Шлегеля и Сисмонди оказали сильное влияние на последующую критику; так, Гегель находил, что в «Дон Кихоте» осмеяна идея рыцарства в своих самых возвышенных проявлениях; Гейне признавал, что «Дон Кихот» есть величайшая сатира на человеческую восторженность вообще, а Шеллинг – что в романе Сервантеса изображен конфликт идеального с реальным, что, в сущности, равносильно перефразировке мнения, высказанного Сисмонди и Шлегелем.