Сержанту никто не звонит
Шрифт:
— Шанс? Ты говорил — шанс?..
Улыбка на лице судьи — корявая трещина в стволе древнего лесного исполина...
Писарь обмакнул гусиное перо в медную литую чернильницу, хищно нацелился на белый, ни в чём не повинный лист бумаги...
— Так как писать — через "О" или "А"? Или ты не грамотный?
Человек равнодушно пожал плечами.
— Пиши через "А" — не всё ли равно. И так и так неправильно...
— Почему? — очень натурально удивился писарь, став мгновенно похож на настороженного селезня, у которого
— Меня зовут Селим.
— Ну и?.. — вскинул брови писарь.
— Ничего, — сказал он. — Не отвлекайтесь, господин надворный писарь, я так... размышляю. Вслух.
Герцог. Высокий, поджарый, наполовину седой, похожий на степного орла хищной повадкой.
Он. Собеседник Герцога. Ниже на полголовы, но в кости шире, скрытые тёмным плащом плечи выдают немалую силу.
Покой.
В отливающих зеленью канделябрах тускло горят фитили, бросая тревожные, рваные тени на лица собеседников. Заполночь. Сквозняки. Кутающийся в тёплую шерстяную накидку Герцог. Замерший в немой неподвижности, словно бы не чувствующий холода другой. На плече его — серебряная фибула, круг, разделённый надвое ломаной стрелой.
— И так, — говорит Герцог. Глаза его мерцают тем же зелёным огнём, что и медь канделябров. Тонкие губы цедят слова.
— И так, — говорит Герцог. — Вас зовут Салим Кандидо.
— Да.
— Это настоящее имя?
— Теперь — да.
— И вы хотите служить мне.
Герцог не спрашивает. Герцог утверждает.
— Почему? — а вот это вопрос.
— Мне нужен сильный господин. Сейчас самый сильный — Вы.
Герцог задумывается. Ненадолго, удара на три сердца.
— Хорошо. Но откуда я знаю, что ты мне не изменишь?
— Моё слово. Я буду верен вам до конца ваших дней.
— Но откуда я знаю, что ты сдержишь слово?
Теперь молчит собеседник.
— Вы — не знаете, — говорит он, наконец. — Но кто не рискует, тот...
Губы Герцога искривляются в жесткую полуулыбку...
— А всё будет очень просто, — говорит судья. — Однажды приду я, или тот, кто меня заменит, и скажет: время предавать. И ты — предашь.
— Почему?
— Потому что предавать — твой талант. Твой единственный неповторимый талант.
Он в тёмном плаще, разрываемом ветром. Под ногами — помост ратуши, впереди, насколько простирается площадь, море голов. Чернь вышла на улицы, требуя хлеба и зрелищ, вина и женщин. Крови господ и золота богатеев.
— Что вы хотите? — голос его разносится над площадью, как часом раньше — звук набата. Толпа взрывается криками.
— Стоп, — он поднимает руку. — Мне нужен человек. Человек, говорящий с вашего голоса и вашими словами. Один. Тогда я его выслушаю.
Толпа вздымается шумной волной, набегает на ворота ратуши, откатывается, снова набегает, и выталкивает из своих недр рослого темноволосого человека в одежде подмастерья.
— Это наш Голос! — вопит толпа. — Он говорит
Они стоят напротив друг друга: он, рослый, плечистый, в дорогом тёмном плаще с серебряной фибулой на плече, и Голос, не менее плечистый и рослый, одежды его просты, но если поставить их рядом, плечом к плечу — братья, не иначе, разлучённые ещё в детстве, но сохранившие фамильное сходство, несмотря на десятки прожитых раздельно лет.
— Здравствуй, Голос, — негромко говорит он.
— Здравствуй и ты, господин, — откликается Голос. — Говорить будем, иль сразу меня на дыбу — чтобы не терять время попусту?
— Сначала поговорим, — он улыбается, чем вызывает удивлённые взгляды свиты. Его не привыкли видеть таким. Его привыкли видеть мрачным, как сама смерть.
Ещё больше свита удивляется, когда он приказывает им удалиться.
— Давай, Голос. Я тебя слушаю...
— Ты предашь единственный раз, но этого раза должно хватить за глаза, — иногда судья говорит загадками. — Но чтобы предать, ты должен стать самым верным, самым честным.
— Но как?
— Любое данное тобой слово — станет камнем. Чтобы никто и ничто не заставило тебя его нарушить. Ты должен стать идеалом чести, идеалом добродетели. И неважно — кому дано слово, простолюдину или нищему, герцогу или придорожному дереву. Ты одинаково отвечаешь перед всеми.
— По рукам? — говорит он. Чем-то ему нравится этот Голос, этот простолюдин — как ни странно, именно таким он хотел бы видеть своего младшего брата, когда тот вырастет. Если вырастет...
— Ты даёшь слово? — спрашивает Голос. — Даёшь слово простолюдину? Ты — господин над господами, белая кость?
— Даю. А я не бросаю слов на ветер...
Герцог разъярённым вихрем врывается в покой, расшвыривая караул из городской стражи. И — останавливается перед ним, словно налетев на невидимую стену.
Он внешне совершенно спокоен, орлиный взгляд герцога — сверху вниз, на букашку, посмевшую иметь собственное мнение — его нисколько не беспокоит. Он молча ждёт.
— Ты! — кричит Герцог, его голос сдавлен от ярости. — Ты! Посмел ослушаться моего приказа?! Где Голос? Почему бунтовщики ещё не на плахе, почему я не слышу предсмертных криков?
— Я дал слово.
— Ты?! Я — твой господин! Моим приказам ты должен был следовать!
— Я — дворянин. Я дал слово. И пока я жив — крови в городе не будет.
Герцог весь кипит. Но пытается успокоиться.
— Подумай! Хорошенько подумай. Я — твой господин и я не хочу тебя потерять. Слово, данное простолюдину — ничто. Дворянин должен держать слово, только данное такому же дворянину!
— Моё слово — моя честь.
— Я твоя честь! — кричит герцог, брызжа слюной. — Беру твой грех на себя. Иди и убей бунтовщиков, сожги их дома... Если не можешь сам, скажи мне их имена — я пошлю кого-нибудь другого!
— Нет.
— Это твоё последнее слово? — глаза герцога опасно сверкают.