Сержанту никто не звонит
Шрифт:
Камзолы бегут. Латники догоняют и рубят; под копытами лошадей трещат дешевые пики и дорогие аркебузы. Валятся тела. Крики. Стоны. Вопли.
Во главе конного строя мчится на чёрном жеребце юноша в белой рубахе. Ветер рвёт кружева, треплет непослушные русые кудри. В глазах горит бешеный огонь. В руке юноша сжимает лёгкую шпагу с узорчатым эфесом, с длинным прямым клинком, витой шнур — синий с золотом — запачкан кровью.
На пути конного вала встаёт, ощерившись пиками, желтокамзольный строй...
Против лошадей, пику — опустить!
Пики.
— Ждать, —
Ждать.
На гребнях рокантонов полыхает солнце… стекает по металлу, плещет в глаза…
…Глупый мальчишка… Достаточно видеть спину герцога… даже не лицо… лица не видно — спина, она очень старается не дать слабины, стать камнем… Что будет, если герцог внезапно повернётся и взглянет в глаза верному лейтенанту? Потерянно и жалко… конечно, будет гнев… но тоже — потерянный и жалкий. Трогель, скажет герцог… Трогель… И тогда ничего не останется, как взять стоящих за спиной…
Солнце. Пыльный беззвучный пейзаж перед глазами… кони, люди…
Говорят, батистовая рубаха совершенно не держит удар — ни палашом, ни пикой…
Ни пулей.
Якоб Трогель
швейцарец, 32 года, лейтенант,
командир личной охраны герцога Орсини
Я не люблю опаздывать.
— Трогель, — сказал герцог, синий камзол потемнел между лопатками, — Трогель...
Обернись, мысленно попросил я, пожалуйста, Джерардо... чтобы в твоих глазах я увидел гнев, ярость, безумие... что угодно! Кроме надлома, звучащего в голосе.
Джерардо!
Пятно пота на синей спине...
— Марш! — скомандовал я, стервенея. Конь почувствовал мое настроение, рывком выметнулся вперед...
— Я сам поведу, — внезапно сказал герцог, поднял руку в коричневой охотничьей перчатке. Я натянул повод, останавливая жеребца...
— Сам.
Он не обернулся.
...Второй день у меня левый глаз мокрый, а люди думают, что лейтенант Трогель плачет. Контузия, будь она проклята! Левое ухо до сих пор не слышит, в глазах время от времени темнеет — чертов пушкарь! — ядро превратило в кровавые брызги гнедого... Меня же словно великанская рука взяла за шкирку, вынула из седла и от души шмякнула в землю. Щека дергается...
Голова болит.
Лейтенант плачет.
... — Ты пришел утешать меня. Не правда ли, Якоб?
Сильная женщина. Дочь графа ди Попони, стройная черноволосая красавица с карими глазами — Анжелика Орсини, герцогиня... Мать Антонио, глупого и мертвого мальчишки. Как холодно бывает в этих дворцах...
В штольне — и то теплее.
— Знаю, ты хочешь мне помочь...
— Да, — сказал я, чувствуя себя колодой для рубки дров... Громоздкой и упрямой, как только может быть упрям итальянский дуб.
— Ты хорошо умеешь утешать, Якоб... Только утешения эти — мужские. Понимаешь?
Скажи: понимаю. Скажи: мне жаль. Антонио был хорошим парнем, мы все его любили... Скажи: нам будет
— Нет.
Она судорожно вздохнула.
— Ты честен, лейтенант, — сказала медленно. — Только мужчина может быть так жестоко честен. Молчи! Сейчас ты скажешь, что Тони стал бы хорошим герцогом, настоящим мужчиной, воином, которым гордился бы род. Молчи! Пусть это правда — все равно молчи. Будущее умерло, скажешь ты. Это большая потеря, кивнет капитан Умбарто, его поддержит Джованни Боргези, того — Сколло делла Фьорца... Будущее — умерло. Мужчины! Вы не понимаете, почему мы плачем...
Матерям плевать на то, кем могут стать их сыновья — полководцами, герцогами, наемниками... не отворачивай глаз, лейтенант! Нам — плевать. Потому что не свое будущее мы в вас любим — мы любим вас. Глупых, тщеславных мальчишек, хвастливых и наивных... Вас самих, какие вы есть. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки... Мальчишки, которые никогда не вырастут. Я помню, Якоб, как Тони плакал над задохнувшимся щенком. Помню тепло, когда он прижимался к моим коленям. Помню, какие у него были глаза, когда он улыбался и когда злился. Я — помню. Этого достаточно. Иди, Якоб, и отдай свои утешения тому, кому они нужнее... Иди к Джиро. А мы с твоей матерью поплачем. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки... Вы украли наши сердца...
...Я поклонился тогда. Поклонился и — вышел прочь.
Мои утешения... к дьяволу их и меня вместе с ними!
Дурак.
... — Вот ты где, Якоб.
Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу — бархатному, с характерным выговором — окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо — роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза... в руках псалтырь.
Отец Игнатий, испанец.
— Святой отец, — склонил голову я, — благословите недостойное чадо свое...
— Заткнись.
Я утратил дар речи.
— Что?! — когда обрел.
— Заткнись, — повторил святой отец ласково. — Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом... Но ерничанья — не потерплю. Встать!
Я не успел сообразить, как оказался на ногах.
— Прими благословение, сын мой, — голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами... Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца... Да, он мог быть солдатом — пока ноги были одинаковой длины. Впрочем...
— Голову ниже, осел! — зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.
— Паск вобискум, сын мой!
Дохнуло благостью.
...Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием — не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям... Не скажу, что стал больше любить его — зато начал уважать.
С того дня падре зовет меня «хорошим человеком». Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек — о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но — хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы... Что помыслы?