Съешьте сердце кита
Шрифт:
Ксения не знала Сезанна. Кажется, слышала мельком это имя. А в музеях и выставочных залах, в которых она бывала еще студенткой, полотна Сезанна ей не встречались. Либо она не помнила их… Но, наверное, он очень интересный художник! И ей любопытно было узнать, что знаменитого Сурикова не приняли в академию за слабый рисунок.
Ксения смотрела на Дудкина благоговейно.
— И вы бросили ваши занятия живописью? Досадливо морщась, Дудкин смотрел на приближавшихся товарищей. Он сказал вставая:
— Нет. Я не бросил и не брошу. Может, потому-то я и в тайге, чтобы вобрать в себя… ну… это небо, эту его чудодейственную глубину, чтобы ощутить, почувствовать эту тайгу, эти суетные ручейки, чтобы увидеть и познать свет алмаза, свет… ваших глаз…
Его речь становилась вдохновенной.
Ксения вспыхнула, что-то невпопад пробормотала и долго не могла поднять лица. Не могла поднять, потому что рядом стояла Жанна и сутулый Мамонов уже грохотал чайником.
Попив чаю, отряд двинулся вверх по ручью. Дальше и дальше, в глубь тайги.
В конце июня, возвращаясь по другому маршруту в лагерь, отряд наконец-то обнаружил в шлихах знаки пиропа — темно-вишневого минерала, спутника алмаза. Определили наиболее вероятное направление поиска по пиропам и пошли и пошли, не зная сна, забыв о еде… Дважды, правда, Объедкин привозил из лагеря продукты — все ту же тушенку и спекшийся, плавленый, грязный сахар. Пиропы то исчезали, то появлялись снова, и вели они неукоснительно к водоразделу, на возвышенные места, и там, под бродячими песчаными дюнами-тукуланами, исчезли окончательно. Ушли в землю, в юрские породы, засыпал их искрящийся, как снег, песок. Рыться в нем было бесполезно.
Котеночкин взмолился:
— До каких же пор мы будем здесь маяться? Нет тут никаких алмазов, и нечего за ними гоняться наобум.
Мамонов упаковывал лоток, ставший теперь ненужным. Он криво усмехнулся, покачал головой.
— Ты, Вася, рассуждаешь совсем как тот сезонник, которого привезли на Север по договору золотишко добывать, а он возопил: «А, такой-сякой начальник, говорил — греби да бери, а тут пенья, да коренья, да мерзлая земля!»
Котеночкин не обиделся.
— Все есть, — взмахнув руками, уныло согласился он. — И пенья и коренья, а вот алмазов нету.
— Вась, — предостерегающе вымолвила Жанна и стиснула губами травинку.
— Ну, хватит, хватит уж на меня влиять! Я ничего такого не говорю. Скажут мне — греби этот песок, пока до самой магмы не доберешься, — я буду гресть. Я такой человек…
«Ах, Котеночкин, Котеночкин! — благодушно подумала Ксения. — Уж такой ты человек… Может, и хорошо, что свела тебя судьба с Жанной. Она, пожалуй, научит тебя почитать родителей!»
А Дудкин молчал. Он похудел, оброс. Его фигуру спортсмена брезентовый пиджак не облегал так плотно, как прежде. Он уже не пел «Бесаме мучо — без семьи лучше…». Но позиций не сдавал. Спотыкался, но шел. Таскал рюкзак и отмывал шлихи.
Конечно, трилобитами он тоже перестал интересоваться. Они были для него уже пройденным этапом. Историей. Ископаемой фауной, и только. Кажется, он перестал мечтать и об алмазе в сто каратов.
Однажды ночью Ксения проснулась оттого, что кто-то пристально и долго на нее смотрел.
— Игорь, вы? — сонно спросила она.
— Я. Мне что-то не спится. Посидим?
Ксения оглянулась: все спали, ни одна голова не торчала из мешка. Намаялись за день.
— Ну, хорошо. Перекатывайтесь сюда поближе, — согласилась девушка.
Они сидели, до плеч закрытые спальными мешками, и молчали. Плыла белая мглистая ночь. Едва брезжил алым и розовым занимающийся рассвет. В тайге сторожко прошел опушкой лось, гордо пронес красивую голову.
— Величественный какой.
— Да. — Игорь выпростал из мешка руку, закурил.
Ксения смотрела на его руку, припухшую, красную.
— Это у вас от воды?
— Что? Рука? Не знаю. — Он тихонько засмеялся. — Может, это последствия ленинградской блокады. У меня дистрофия была.
— А потом? — забеспокоилась Ксения.
— А потом меня вывезли оттуда в Казань, позже — на Украину. Еще маленьким. Я смутно помню то время. Мать вскоре померла. Все, что могла, она отдавала мне.
— Оттого, наверно, она и померла?
Дудкин пожал плечами и, размяв между пальцами окурок, швырнул его прочь.
— Потом я у тетки жил. Так сказать, воспитывался. Ничего тетка, дошлая. Мороженым торговала. Если на развес, это выгодно. Ну и… вот такая жизнь… такие люди…
Он явно чего-то недоговаривал, обходил какие-то не очень освещенные углы своей жизни, но Ксения воспринимала его слова заторможенно, их скрытый смысл не задевал ее рассудка.
Она невольно погладила его руку.
Игорь неверно ее понял. А может, и верно. Стряхнув с плеч мешок, он властно обнял ее и, больно сжав ладонью подбородок, поцеловал в губы.
— Что вы, что вы… что вы, Игорь? — закрыв ему рот рукой, испуганно шептала она. — Ну, что вы, в самом деле?..
Отшатнувшись от него, она сидела красная и растерянная. На простенькой, в крапинку блузке почему-то оказались расстегнутыми пуговицы. Потупив глаза, она отвернулась. Вымолвила негромко:
— Вы не обижайтесь, а?.. Ладно?..
— Я не обижаюсь, — обиженно сказал он.
Помолчав, не сводя глаз с горизонта, наполнявшегося красками и влагою рассвета, она счастливо призналась:
— Вы знаете, Игорь, вы сразу понравились мне, когда пришли. Такой веселый, общительный, остроумный. И когда про Обручева говорили… Вот, подумала я, теперь мне легче будет. А то ведь этот Мамонов меня до белой горячки довел бы.
Дудкин посмотрел на нее пристально.
— Вы меня любите?
— Я этого не говорю, — зная, что любит его, уклончиво отозвалась Ксения. — Не будем пока об этом. Не будем?..