Сестра Груня
Шрифт:
С того часа, как Груня покинула Матрёновку, немало перед ней вставало препятствий. Сильней всего страшили долгие вёрсты, зверь лесной и иной человек. Но она одолела вёрсты. И никакой зверь не напал на неё, и человек не обидел. А поддалась бы страху, отступилась — не стала бы сестрой милосердия.
Теперь ещё одно препятствие к главной цели: у неё нет опыта работы. Нужно преодолеть и это. Убедить военную комиссию, что она нужна на войне. Но сначала показать своё умение здесь, в Петергофском госпитале, куда её определили на практику.
Ей приходилось потрудней, чем другим сёстрам милосердия.
В Петергофском военном госпитале сразу заметили Груню. «Прилежная, усердная», — говорили о ней с одобрением. Она всему научилась, что должна уметь делать сестра милосердия. Накладывала повязки, аккуратно снимала бинты, готовила лекарства, сама просилась помогать хирургу, когда шли операции. Ей очень хотелось всё уметь. Ведь там, на войне, негде и некогда доучиваться. Там нужны умелые, чтобы вовремя помочь раненым.
Сегодня у Груни первое ночное дежурство. Больные уснули, в палате тишина. Она сидела задумавшись у маленького столика. Вспомнился дом. Как там живётся её родным? Нет что-то от них вестей. Уже несколько писем домой отослала, хоть и коротких, но о самом важном в них сказано. Звание сестры милосердия получила, и, может статься, совсем скоро её направят в Болгарию. Сыта, одета, обута — пусть не тревожатся. И ещё пусть порадуются — подруга у неё появилась, Вера Мелентьева. Та самая, что надоумила пойти к профессору Алфёрову с просьбой принять на курсы сестёр милосердия.
С Верой они поселились в одной комнате, неподалёку от госпиталя. Она тоже приезжая, родом из Воронежа, из богатой дворянской семьи.
В Петербурге у неё есть родственники: тётка и двоюродные братья. Она могла бы жить у них на всём готовом, но не хочет: любит независимость. Хороший она человек, открытая, щедрая душа. Старается не только помочь в трудный момент, но и научить всему, что знает: и как слова правильно выговаривать, как вилку в руках держать, как покрасивей одеться. И всё это делает не обидно, от чистого сердца. А на днях — вот уж не думалось, не мечталось — сводила в театр.
Груня даже зажмурилась, чтобы снова увидеть себя в театре. Подруги из Матрёновки не поверят, где она побывала. «Ты мастер, — скажут, — выдумывать сказки».
— Сестрица! — услышала она вдруг и вздрогнула, застигнутая врасплох со своими домашними мыслями. Не место, не время им сейчас. Виновато огляделась.
— Пить, сестрица! — раздалось снова.
Она быстро подошла к больному, напоила его, поправила одеяло, и он скоро уснул. А потревоженные мысли вновь слетелись к ней и сложились в письмо к своим, в Матрёновку. Осталось только на чистый лист их перенести. Но как это не просто сделать!
Она шёпотом произносит слова и старательно выводит их на бумаге, как бусинки на нитку нанизывает. Пересказала все последние новости из своей жизни и закончила как обычно: «Остаюсь
ВЕСТИ ИЗ БОЛГАРИИ
В Петергофский военный госпиталь привезли раненых, прямо из Болгарии. Сюда их ещё ни разу не привозили. Среди них — болгарин, его положили в палату, где работала Груня.
Он был какой-то необычный, яркий: сам смуглый, глаза чёрные, блестящие. Болгарин поймал Грунин взгляд и улыбнулся.
— Моето имя е Недялко Драганов. А ты как се назваш? — спросил он не совсем по-русски, но понятно.
Груня назвала своё имя и сказала:
— Ты помолчи, побереги силы. Тебе трудно.
— Нет, — возразил он и заговорил быстро-быстро. С трудом, но можно было уловить знакомые слова: дом, мама, сестра, татка. Они звучали как русские, только с твёрдым выговором. Связать же слова в отдельные предложения Груня не смогла. Лишь по лицу догадывалась, что он рассказывает о чём-то тяжёлом, страшном.
Прибывший вместе с ним солдат, тоже тяжело раненный, — его звали Сергей — сказал:
— Мы вместе воевали, Недялко из болгарского ополчения. У него горе — всех родных побили турки, никого не осталось. Он немного говорит по-русски, а сейчас волнуется и путает слова.
— Умею немного по-русски, — подтвердил Недялко. И снова стал рассказывать про себя. Слова звучали непривычно на русский слух, будто наталкивались на преграду и, сделав усилие, преодолевали её. Он говорил про свой родной город Тырново, но слов не хватало, и Сергей остановил его.
— Передохни, друг, — сказал он сочувственно, — я сам расскажу. — И Груне: — Мы вместе освобождали Тырново, красивый, древний город, вместе воевали на Шипкинском перевале. Там нас обоих и ранило. Его утром, а меня под вечер. Лежу под кустом в ложбине, то забудусь, то в сознание приду. И позвать не могу на помощь — турки рядом. Тьма уже опустилась в горах. Ну, всё, думаю, конец моей жизни. Глядь — свет ко мне приближается. Идут двое: женщина и старик, в руках фонарь раскачивается. Тут они меня и увидели. Оказывается, они сами, никто их не просил, не заставлял, ходили выискивали раненых. Если б не они, лежать бы мне вечно в той земле. А то помогли добраться до своих, раны перевязали. Вот они какие, болгары, славные люди.
Груня радовалась:
— Как же хорошо, что они такие сердечные!
Солдат оживился, лицо порозовело, в глазах появилась улыбка. Он стал вспоминать, как воевал в Болгарии. Раненому дороги воспоминания, он снова чувствует себя сильным. И так нужно, чтоб было кому выслушать его, это как целебное лекарство. А Груня слушала участливо.
— Если бы ты видела, сестрица, как нас там встречали! — вспоминал солдат. — Лошадей целовали наших, не только нас. От такой картины слёз невмоготу было сдержать. И шли мы по Болгарии, будто по родной России, так там о нас заботились, кормили, поили. Что и говорить-то! Так оно и было, ничего не сочинил, — прочувствованно сказал солдат. Он умолк, но всё ещё продолжал улыбаться своим воспоминаниям.