Сестра Марина. Люсина жизнь (сборник)
Шрифт:
– Номер сто двадцать седьмой!
В следующее же мгновение перед ней стоял красивый маленький итальянец, с пылающим от жара лицом и нестерпимо горящими глазами.
– Сними шарманку… расстегни куртку… Садись… Ты понимаешь по-русски? – роняла она.
– Si [20] … Совсем малость… Немножко…
– Подними руку… Так… Не бойся, тебе не причинят зла… Видишь холодное маленькое стеклышко? Надо его поставить тебе под мышку. Ты понял? Да?
– Si, singnorina [21] .
20
Да (итал.).
21
Да,
– Называй меня сестрой.
– Si…
– Тебе худо, да?
Мальчик не ответил и бессильно склонился к Нюте на плечо. Черные кудри упали ему на лоб. Зрачки закатились, обнажив два страшных, синеватых белка…
Термометр выскользнул у него из под руки, упал на пол и разбился.
– Господи! Этого еще недоставало! Руки-крюки! Уж сидели бы дома, если не умеете дела делать. Не лезьте на прием! – крикнула с раздражением подоспевшая Клементьева и, заметив неестественно вытянувшееся на руках Нюты тело маленького итальянца, нахмурилась, схватила его руку, просчитала пульс и, помолчав минуту, коротко приказала встревоженным голосом:
– Позовите служителей с носилками. Ребенка надо отнести в тифозный барак.
Глава VIII
В тот вечер Нюта буквально не чувствовала ног под собой. Усталость давала себя знать. После приема ей пришлось убирать амбулаторную палату, прятать пузырьки, колбочки с лекарствами, мыть инструменты, свивать бинты и скрести щетками пол вместе с двумя такими же «испытуемыми», на обязанности которых, по принятому в общине обычаю, до посвящения их в чин сестер была вся черная работа.
И все время неотлучно стоял перед мысленным взором Нюты маленький итальянец-шарманщик, которого замертво отнесли два служителя на носилках в тифозный барак.
– Ну, что, приняли первое крещение? Несладко, я чаю, на первых-то порах показалось, поди? – спросила ее во время обеда сестра Кононова, и ее грубоватое лицо осветилось необычайно мягкой улыбкой.
– А новенькая-то сестренка у нас, Ольга Павловна, молодец! Ей-Богу же, совсем молодец! – неожиданно обратилась она к сестре-начальнице.
– А кому, Ольга Павловна, счет разбитого градусника представить? Я слышала, градусник в амбулатории разбили, – любезно улыбаясь глазами и ехидно поджимая губы, обратилась к Шубиной ее помощница, Марья Викторовна.
– Ах, оставьте! Непременно вам нужно кого-нибудь обидеть! – прошептала со сдержанной злостью Кононова и, видя, как Нюта вся вспыхнула от смущения, зардевшись ярким румянцем, зашептала ей тихонько на ушко: – Ничего, сестрица… Проглотите… Не кто иной ведь язвит, как Маришка наша. Все мы ее за ехидство не терпим… Не обращайте на нее внимания, сестреночка.
Но не обращать внимания Нюта не могла. Воспитанная, чуткая и впечатлительная от природы, она была глубоко смущена и происшедшим с ней промахом, и замечанием помощницы начальницы.
Предложить же заплатить за градусник из небольшой суммы карманных денег, оставшихся у нее в портмоне, она не решалась.
К счастью, разговор за столом вертелся вокруг печального случая минувшей ночи. Говорили о Наташе Есиповой, о ее последних минутах. Она умерла на руках Розочки и Ольги Павловны, ни на минуту в последнюю ночь не покидавших больную. Говорили о желании отца Наташи хоронить дочь самому, помимо принятого обычая отпевать в общине усопших сестер.
– За ней приедут вечером сегодня и увезут от нас нашу милую Наташу, – произнесла Ольга Павловна, и Нюта снова не узнала обычно спокойного и сурового лица ее.
Веки Шубиной были красны от слез, лицо осунулось и за одни сутки постарело по крайней мере лет на десять. Тяжелая продольная складка залегла между темных бровей.
– А «бабушка» наша читает над покойницей… До увоза ее читать будет, – сказал кто-то из сестер.
– Да. И Розочка с ней, и Юматова. Не оставляют бедную Наташу, – произнес еще кто-то за столом.
Тут только, подняв голову, заметила Нюта, что места Розановой, Юматовой и старейшей из сестер – Кирилловой – заняты другими.
– А Бельской дано знать? – снова услышала она тут чей-то вопрос.
– Как же! Я еще утром телеграмму послала, – отозвалась Ольга Павловна и поникла седеющей головой над тарелкой.
И Нюте послышалось, как будто сестра-начальница не то вздохнула, не то прошептала тихо-тихо, чуть слышно самой себе:
– Бедная Наташа! Бедная Наташа!
– Курсистки-испытуемые, в аудиторию пожалуйте! Валентин Петрович давно ожидает! – раздался громкий голос.
Когда Нюта вошла в небольшой светлый покой со столами и скамейками как в школе, с черной аспидной доской [22] , мольбертом в углу и с кафедрой для лектора посередине, ей живо пришел на память институтский класс, такие же столы-пюпитры, такие же длинные скамейки, такие же кафедра и доска.
В аудитории находились все пять «испытуемых», в ситцевых платьях и полосатых синих рабочих передниках, с черными косынками на головах. Нюта быстрым взглядом окинула их. Была здесь и пожилая седовласая сестра, с худыми морщинистыми щеками, и крепкая, здоровая, купеческого типа краснощекая женщина с простоватым лицом, и три совсем молоденькие, почти юные сестры, с веселыми, по-детски довольными лицами, хихикавшие чему-то в углу комнаты.
22
Аспидная доска – доска из черного сланца.
– Ну, вот и вы, сестренка! Теперь можно и начинать, – приветствовал Нюту знакомый уже ей доктор Козлов, наскоро пожимая девушке руку. – Вы, сестричка, умудрились как раз в «самую центру вгодить», как говорит мой почтенный коллега доктор Ярменко… Ваше поступление в нашу богоспасаемую обитель как раз совпало с началом лекций… А что, небось, не больно-то ладно, сестричка, на школьную скамью возвращаться? Ну, да ничего не поделаешь. Через шесть недель косынку уголком носить станете и себя ух какой мудрой девицей считать будете! – и внезапно сделавшись серьезным, теряя обычную шутливую улыбку на своем свежем по-стариковски лице, Козлов произнес совсем уже иным тоном: