Сестра сна

Это — история музыканта Йоханнеса Элиаса Альдера, покончившего с собой в двадцать два года, когда он решил раз и навсегда лишить себя сна.

Воспылав несказанной и потому несчастной любовью к своей кузине Эльзбет, он не позволял себе ни минуты забытья, покуда не постигнет до основания тайну несбыточности своей любви. Вплоть до самой своей страшной кончины он мужественно следовал идее, что время, потраченное на сон, — непозволительное расточительство, а стало быть, грех, за который предстоит расплачиваться в чистилище, так как спящий человек мертв, во всяком случае не живет истинной жизнью. Недаром, полагал он, старинное изречение уподобляет «сон» и «смерть» брату и сестре. Как можно с чистым сердцем утверждать, что ты полюбил женщину на всю жизнь, если любовь эта жива в тебе только днем и столь же коротка, как и мысль о ней? В этом нет правды: спящий не может любить.

Так думал Йоханнес Элиас Альдер, и его поразительный исход был последней данью этой

В 1912 году, когда Косма Альдер, последний житель горной деревушки Эшберг, что в среднем Форарльберге [1] , погибал от голода в своей запустелой усадьбе, а старики из соседнего Гецберга даже и не подозревали, что там, наверху, еще обитает живая душа, природа окончательно вознамерилась стереть здесь всякое напоминание о человеческом присутствии. Можно было подумать, что она почтительно выжидает, когда последнего ее покорителя настигнет припозднившаяся смерть, чтобы потом со всей мощью и беспощадностью навалиться на заброшенный хутор. Все, что на протяжении столетий было отобрано у природы человеком, она в конце концов вернула себе. Она завладела проселком и тропинками к усадьбам, заглушив их колючим кустарником, стерла с лица земли обгорелые останки строений, опушила мхом камни фундаментов. После смерти упрямого старика все пестрее и задорнее становилось ее зеленое буйство на крутых горных угодьях, где когда-то шло под топор всякое молодое деревце.

И ясень, любимое ее дитя, снова заполонил все вокруг и дал мощную поросль.

После Третьего пожара за одно-единственное столетие — ночное зарево переполошило тогда даже жителей Аппенцелля [2] — Лампартеры и Альдеры, последние из оставшихся в Эшберге родов, поняли, что Господь не желает, чтобы здесь обитали люди. В ночь Третьего пожара, на 5 сентября 1892 г ода, в своих кроватях сгорело двенадцать человек, а в хлевах — сорок восемь голов скота. Весь предшествующий день балки перекрытий продувал адский суховей, он гнул деревья и трещал сучьями в лесу, и потом кто-то божился, что грядущую беду возвестил тысячеголосый хохот. В ночь Третьего пожара никто из жителей не осмеливался зажечь ни очага, ни даже свечи для молитвы. Каждый знал, даже дети — из суровых назиданий взрослых и по внезапно стекленевшим глазам стариков, — какие беды может натворить огонь в пору разгула суховея. Один из Лампартеров, переживший Второй пожар и смутно припоминавший Первый, бродил в ту ночь от двора к двору, препятствуя всякому, иногда с применением силы, пользоваться огнем. Он прокрадывался в сараи, комнаты и закутки, осматривал каждый угол, но не обнаружил ни малейшей искры. Он принюхивался к печным трубам, но не почувствовал даже намека на дым. Часа в два успокоенный Лампартер улегся на свой тюфяк и заснул.

Около трех, менее чем через час, вся деревня и окрестный лес сгорели дотла. От церкви св. Вольфганга, вверх по склонам и горбине леса, вплоть до скалистых гребней гнал ветер гудящее пламя.

В ночь Третьего пожара уцелевшие жители с криком искали спасения в мелком русле ручья, разражаясь то диким хохотом, то плачем от гнева и отчаяния; потом они ушли в долину Рейна, где со временем либо принимались попрошайничать, либо батрачили ради куска хлеба, возделывая чужую землю.

Косма Альдер, которого, наряду с двенадцатью сгоревшими, сочли жертвой пожара и по кому в Гецберге уже пропели «Dies irae» [3] , был единственным, кто остался на пепелище своей усадьбы. Он спал в сыром погребе, так как имел обыкновение разговаривать с похороненной там дочерью.

Дочь Космы сделала аборт, и гецбергский священник не взял на себя смелость упокоить ее по церковному обряду. Когда же Косма увидел, что сотворил Господь, он решил остаться на родном пепелище и в бездействии дожидаться Судного Дня. Двадцать лет просидел он среди руин, не прилагая никаких усилий для восстановления усадьбы, и покидал ее, лишь когда голод все глубже загонял его в беспечальную сень подлеска. В конце концов старик и впрямь умер голодной смертью, но не из-за отсутствия пищи — уроженец Эшберга мог вынести все, — а просто из упрямства и еще оттого, что ему надоело цепляться за жизнь.

Так вот последний эшбержец еще раз явил миру пагубную строптивость характера, который столетиями вынашивала вся деревня и которому в конечном счете обязана она своим исчезновением.

Описать в книге жизнь и обычаи Лампартеров и Альдеров, острием пера распутать клубок стократных переплетений двух родовых линий, объявить уродливую печать кровосмешения (чрезмерную длинноголовость, избыточную плоть нижней губы при урезанном подбородке) признаком здорового патриархального бытия — это задача для досужего любителя отечественной истории, стремящегося нутром постичь душу своих предков. Однако все это было бы пустой тратой времени — и повесть об эшбергских крестьянах, и описание убогого однообразия их жизни, жестоких стычек, фанатичной на свой, особенный, лад веры, крайней непримиримости ко всем новшествам извне, — если бы в начале XIX века именно род Альдеров не дал миру ребенка, наделенного столь высокой музыкальностью, которая была в прямом смысле делом неслыханным и, наверное, уже никогда не будет чаровать жителей Форарльберга. Мальчика звали Йоханнесом Элиасом.

Описание его жизни — не что иное, как грустный перечень ошибок и упущений всех тех, кто если и распознал в мальчике великий талант, то по нерадивому безучастию, обыкновенной глупости или из чистой зависти, как органист фельдбергского собора кантор Голлер (эксгумировать бы его прах да развеять по ветру, чтобы в день Страшного Суда он не смог вновь предстать во плоти) обрек удивительный талант на угасание. Это упрек Богу, вложившему бесценный музыкальный дар именно в крестьянского ребенка из Эшберга, а уж Господь-то должен был бы взять в толк, что в этом чуждом всякой музыке месте ни мальчик, ни его талант никогда не найдут себе достойного применения и не достигнут совершенства. Более того, Господу было угодно наделить Йоханнеса Элиаса любовью такой силы, что она до срока оборвала его жизнь.

Бог создал музыканта, не дав ему возможности перенести на бумагу ни единого такта, ведь он не сумел бы обучиться нотной грамоте, как бы страстно ни мечтал об этом. А люди в своем благословенном Господом недомыслии — не хочу подбирать иного слова — довершили этот сатанинский замысел.

Возмущающая душу судьба Йоханнеса Элиаса поразила нас и навела на размышление о том, сколько блистательных талантов — философов, мыслителей, поэтов, художников и музыкантов — потерял, должно быть, этот мир лишь потому, что им не дано было освоить определенные приемы ремесла. И можно пойти на еще более дерзкое предположение — о том, что обстои дело иначе, Сократ не стал бы сильнейшим мыслителем, Иисус — величайшим человеколюбцем, Леонардо и Моцарт не олицетворяли бы собой высочайших вершин в искусстве, что путь человечества к совершенству определяли бы совсем иные люди. Оплачем же этих неизвестных нам, не подгадавших вовремя родиться людей. Йоханнес Элиас был одним из них.

В третий раз послеполуденной порой на святого Иоанна переступил Зефф Альдер порог комнаты, где корчилась в муках его жена, мольбой и криком призывавшая разрешение от бремени. Ее второе дитя, казалось, всеми силами противилось этому, упираясь и не желая по доброй воле входить в сей мир. Как ни тужилась бедная женщина, как ни сдавливала руками живот, превозмогая адскую боль, ребенок на свет не являлся.

Зефф задержал дыхание. Воздух был пропитан запахом пота и крови Зеффихи. Он повернулся к окну и с такой силой распахнул его, что содрогнулась чуть ли не вся комната. От оконной рамы дрожь передалась стеке, по доскам пола добралась до кровати и сотрясла пылающую голову роженицы. Открыв окно, он сделал все, что мог, чтобы хоть как-то облегчить муки своей жены. Зефф не привык зря ворочать языком. Воздух ослепительно искрился — так зноен был тот июньский день, и воздушные струи не приносили прохлады. Зефф смотрел из окна на дальний изгиб дороги, откуда должна была появиться треклятая акушерка. Прошло уже часа два, а то и больше, как он послал в Гецберг мальчонку. И вот наконец она действительно показалась из-за поворота, тяжело тащась в гору, с саквояжем из красной кожи и ремнями через плечо. Сынишка Зеффа бежал за ней следом. Зефф захлопнул окно, подошел к жене, заглянул в кувшин с водой, наполнил до краев чистый стакан, вышел за порог и про себя помолился за жену. Он мог бы сказать ей, что Эллензенша пришла. Но Зефф не привык зря ворочать языком. Внизу он встал в настежь раскрытых дверях, поджидая акушерку, и когда та, пыхтя и обливаясь потом, вошла-таки в дом, показал ей, где кувшин с виноградным вином, двадцать крейцеров за день работы и лестница в комнату родителей. Потом они с мальчишкой пошли в соседний хутор последний раз перевернуть сено.

Жена наверху заходилась криком.

Эллензенша принялась за дело безрадостно и без подобающей случаю спешки. В третий раз споткнувшись на узкой лестнице, она пришла к твердому решению во что бы то ни стало осуществить план, который обкатывала в распираемой многословием голове, когда подымалась к Альдерам.

Уж здесь-то она принимает последние роды. Она еще совсем молоденькая, даром что двадцать один год. И она нахмурила лобик. Кроме того, у нее нежные руки, и один человек ей прямо так и сказал. Слишком нежные, чтобы заниматься родовспомогательным ремеслом. И она еще сильнее нахмурила лобик, затем неторопливо разложила на умывальнике инструмент — в том порядке, как ее научили в Инсбрукской школе акушерства: наконечник для спринцовки, щипцы, маточный наконечник, катетер и, наконец, ножницы для обрезания пуповины. Потом она начала возиться с поясами, располагая их по длине и назначению.