Сестра сна
Шрифт:
И Элиас брел все дальше и дальше. Он подтягивал свои штанишки, все выше запрокидывал голову и глубже надвигал на глаза фетровую отцовскую шляпу. Эту шляпу он когда-то случайно надел и больше не желал расставаться с нею. Впоследствии, тревожными ночами, он вытаскивал эту шляпу из пустого мешка и жадно принюхивался к ней, покуда не обретал покоя. Она пахла потом, волосами и хлевом. Эта была шляпа, в которой отец работал в хлеву.
Чем ближе подходил Элиас к камню, обточенному водой, тем беспокойнее билось сердце. Мальчику казалось, что шум его шагов, его дыхание, шорох снега, жалобный треск сучьев, журчанье воды подо льдом Эммера да и все, что было вокруг, постепенно наваливалось на него всей своей мощью и встречало нарастающей силой звука. Когда Элиас вскарабкался наконец на каменистый выступ, он услышал гром, исходящий из его собственного сердца. Вероятно, ему как-то
Между тем голова у него опять замерзла, и он натянул шляпу, еще глубже нахлобучив ее. И это так ударило по барабанным перепонкам, что, оглушенный, он помимо воли сполз с уступа и полетел в снег. Последнее, что он увидел перед собой, был клок окровавленных светлых волос. Во время падения слух обострился еще больше.
Маленькое тело приняло вдруг иной вид. Глаза вылезли на лоб, затопили собой ресницы и расширились до самых бровей. И пушок бровей приклеился к слезящейся сетчатке. Радужки расширились и окрасили собой белки глаз. Их естественный цвет, меланхолически-зеленоватый, цвет дождевой капли, исчез вовсе и сменился густой отвратительной желтизной. Шея ребенка утратила всякую подвижность, и, чувствуя острую боль, он уперся затылком в жесткий снег. Позвоночник изогнулся дугой, надавил на живот, и из давно затянувшегося пупка поползла струйка крови. Лицо ребенка было ужасно, будто его исказили такие вопли от нестерпимой боли, какие только могут издавать люди и твари, живущие на этой земле. Челюсти подались вперед, а от губ остались две узкие бескровные линии. У ребенка один за другим выпали зубы, так как десен уже не было, и трудно понять, как он еще ухитрился не задохнуться. Потом, как это ни чудовищно звучит, у малыша напрягся членик и ранняя сперма, перемешанная с мочой и кровью, тонкой струйкой согрела промежность. В эти страшные мгновения тело Элиаса разом выбросило все выделения, от пота до экскрементов, в необычайном количестве.
То, что он слышал потом, было черным громом сердца. Гром сегодня, гром завтра. Видимо, у него пропало ощущение времени. И мы не беремся установить, как долго Элиас пролежал на снегу. По человеческим меркам, может быть, минуты, а по Божественным, возможно, целые годы, иначе как еще объяснить одно примечательное обстоятельство.
Шорохи, шумы, звоны и все звуки вообще явились ему с такой ясностью, как еще никогда в жизни. Элиас не просто слышал, он видел звуки. Видел, как непрерывно сгущается и вновь редеет воздух. Он заглядывал в бездны звуков и созерцал их гигантские горы. Он видел гудение собственной крови, шуршание волосинок, зажатых в кулачке. А дыхание разрывало ноздри таким пронзительным свистом, что ураганные суховеи казались рядом с ним легким шорохом. Соки и кислоты желудка, бурля и клокоча, сливались друг с другом. В кишечнике что-то ворковало на множество голосов. Газы копились, шипели и с треском разбегались, костные ткани вибрировали, и даже влага глаз содрогалась от глухих ударов сердца.
И еще раз раздался вширь круг, обнимаемый его слухом, и, точно огромное ухо, стал растекаться вокруг того места, где лежал мальчик. Слух простирался на сотни миль к глубинным ландшафтам, слух достигал удаленных на сотни миль областей. Из звуковых кулис его собственного тела с нарастающей скоростью появлялись куда более внушительные звуковые декорации, картины невиданной красоты и жути. Звуковые грозы, бури, моря и пустыни.
В этой чудовищной массе звука Элиас моментально узнал стук сердца своего отца. Но сердце отца билось так неритмично, настолько не совпадая с его собственным пульсом, что если бы Элиас не лежал без сознания, он бы пришел в отчаянье. Однако Бог был беспределен в своей жестокости и не прекращал испытаний.
Потоками невообразимой мощи стихия звука и шума обрушивалась на ребенка. Тут было все: беспорядочный грохот сотен сердец, треск костей, журчание крови в бесчисленных артериях, сухое трение сомкнувшихся губ, скрежет и щелканье зубов, невероятный звуковой сплав икоты, кряхтения, глотания слюны, кашля, сморкания и отрыжки, бульканья студнеобразных желудочных соков, громких всплесков мочи, шороха волос на голове и еще более дикого шороха, производимого звериными шкурами, глухого шуршания одежды, трущейся о кожу, тонкого пения испаряющихся капель пота, мышечной дрожи, крика крови, напрягающего жилы животных и людей, не говоря уже о безумном хаосе голосов и звуков, производимых людьми и всякими тварями на земле и под землей.
И все глубже проникал он слухом в этот гомон, гвалт, в перебранку голосов и шептаний, в пение и стоны, в рев и вой, плач и рыдания, в пыхтение и вздохи, шорох и чавканье и даже в то внезапное молчание, когда на самом деле голосовые связки еще продолжают вовсю вибрировать от звука только что произнесенных слов. И даже гудение мыслей не укрывалось от слуха ребенка. Круг доступных ему звуков постоянно расширялся и доносил до него все более красочные звуки.
Начался неописуемый концерт шумов и звуков, издаваемых всеми тварями и всей природой с ее неисчислимыми солистами. Мычание и блеяние, фырканье и ржание, звяканье сбруи, шлепки коровьих языков по глыбам соли, взмахи и щелканье хвостов, хрюканье и трели, выхлопы и рулады кишечных газов, хрумканье и лузганье, писк и свист, лай и мяуканье, гогот и карканье, щебет и трепет крыльев, шуршание скребущих землю когтей…
А взгляд его уходил все глубже и дальше. Элиас видел обитателей моря: пение дельфинов, грандиозные раскаты предсмертной жалобы китов, аккорды неисчислимых рыбьих косяков, писк планктона, стрекот икрометания. Он видел гром водопадов, разломы горных пород, слепящее клокотание лавы, говор приливов и отливов, шипение огромных масс воды, пожираемых солнцем, рокот, треск и бормотание неисчислимых облачных хоров, звуковые переливы света… Да разве передашь это словами!
О последнем же звуке можно сказать, что в силу своей хрупкости он должен был потонуть в шуме Вселенной. Но он держался и не пропадал. Шел он от Эшберга. Это было глухое биение сердца еще не рожденного ребенка, эмбриона, зародыша будущей женщины. Элиас забыл потом все, что видел и слышал, но этот звук забыть уже не мог. Это билось сердце существа, предназначенного ему самой вечностью. Это билось сердце его возлюбленной. Трудно себе представить, как вынес он этот неотразимый ритм, и трудно поверить, что Элиас не сошел от него с ума.
Будь он обычным человеком, он попросту оглох бы. Уму непостижимо, что слух его нисколько не пострадал, во всяком случае нам неизвестно о каких-либо пагубных для слуха последствиях этого происшествия. Видно, Господь еще не выпустил его из рук своих.
После этого страшного испытания слуха у ребенка исчезли телесные деформации. Глазные яблоки приняли прежние размеры, позвоночник выпрямился, сведенные судорогой члены расправились. Равно как встали на место и вывороченные наружу челюсти. Но влажная желтизна глаз уже не имела того меланхолически-зеленого оттенка, который придавал им сходство с дождевыми каплями. Волосы на затылке выпадали прядями, во рту не осталось ни одного зуба. Однако этот изъян был заметен недолго — выросли новые зубы, смена их произошла необычайно рано. Помимо таинственного пожелтения радужек с ребенком произошли и другие изменения, загадочные не в меньшей степени.
Хрупкий голос начал ломаться. Он стал крепнуть, наливаться как силой, так и краской. У ребенка оказался полнозвучный бас. Эта метаморфоза настолько переполошила деревню, что родители, дабы избежать позора, решили держать сына взаперти и впредь выдавать его за припадочного. Прочие изменения выражались в том, что на висках, на верхней губе, на подбородке, в подмышечных впадинах и в паху появился юношеский пушок. Тело Элиаса Альдера явило признаки возмужалости.
До сих пор остается неясным, как ребенок вообще нашел дорогу домой. Сначала его увидела Хайнциха, забежавшая поболтать в дом Зеффа. В кухне поднимался чад от похлебки, которую Зеффиха готовила на ужин. Она стояла у очага и помешивала варево большой ложкой. Да, на мальчонку пало проклятие Божие, в этом она убеждалась с каждым днем. Хайнциха кивала своей несуразно большой головой и, скучая, водила подагрической рукой по запотевшему стеклу окошка.
— Я как чувствовала, — говорила Зеффиха, — что что-то тут неладно, когда на сносях была, только думала, что это мнится.
И вдруг Хайнциха заголосила во все горло:
— Господи Боже ты мой. Мальчишка-то голый на снегу! Голый!
Противень с грохотом полетел на пол, дверь распахнулась, деревянный башмак слетел на пороге. Зеффиха, спотыкаясь и скользя, устремилась вниз по снежному склону и, распахнув объятия, обхватила ребенка и так крепко сжала его, что он чуть не задохнулся. Она принесла его в кухню и уложила на голую деревянную столешницу, чтобы облечь в какую-нибудь одежку. Когда обе женщины рассмотрели обнаженного Элиаса, на их лицах появилась краска стыда: маленький членик находился в возбужденном состоянии. Зеффиха испуганно метнулась к чану с бельем, выхватила оттуда какую-то тряпку и поспешно перевернула ребенка, дабы скрыть срам от пристального взгляда Хайнцихи, и принялась было пеленать, но при этом так резко нажала на детородный орган, что ребенок закричал дурным голосом.