Сестры из Сен-Круа
Шрифт:
— Господи! — воскликнул Том, едва не упав навзничь от неожиданности. — Что это еще за холера?
Тони, не меньше его ошеломленный оглушительным грохотом, прокричал сквозь затихающее эхо:
— Саперы, наверное! Видать, мину взорвали.
Когда звук стих, нетерпение в траншее достигло высшей точки. Дым клубился вокруг, расползаясь по рощице; он стелился по ничейной полосе, скрывая под собой мрачную и бесплодную землю, воронки от снарядов и колючую проволоку.
— Бога ради, да давайте уже! — эхом разнесся по окопам приглушенный крик. Если пришло время атаки, так почему их не ведут в атаку, черт возьми?
— Они наверняка уже поняли, что мы наступаем, — прорычал Тони, — так какого ж черта мы ждем?
Хьюз и Фармер, которые должны были тащить пулемет Льюиса, взвалили его Фармеру на плечо, чтобы вытащить сразу, как только Хьюз окажется над бруствером. Хьюз оглянулся на Тони.
— Ты от нас ни на шаг, Куки, — обеспокоенно проговорил он. —
Тони, стоявший рядом с двумя патронташами на плечах, заставил себя улыбнуться.
— Ты, главное, не заблудись в этом дыму, приятель, — ответил он, — а то что ж мне, зря эту тяжесть на себе таскать!
Наконец, когда уже казалось, что приказ атаковать уже никогда не дадут, капитан Херст пробился сквозь толпу к штурмовой лестнице.
— Теперь дело за вами, ребята. Это будет славный день — первое июля, и это будет день нашей победы.
С этими словами он дал длинный громкий свисток, который в тот же миг эхом разнесся по всем траншеям. Артиллерийский обстрел начался снова, и под свист снарядов и минометный огонь белширцы поднялись из окопов, с нестройными криками «ура!» вскарабкались вслед за Херстом по лестницам и выбрались наверх.
Тони Кук обернулся, чтобы помочь Хьюзу снять пулемет с плеча Фармера и перебросить через край окопа. Том выбрался рядом с ними, с трудом поднялся на ноги, побежал к дымовой завесе — и тут разразился кромешный ад: пулеметные выстрелы разорвали дым, люди начали падать. Том упрямо пробивался вперед, зная, что справа и слева от него бегут другие. Пулеметная очередь срезала Дэви Шорта по левую руку от него — тот рухнул на землю и исчез в дыму. Им было приказано не отвлекаться на раненых — рядом с Томом встал другой солдат, и они, вскинув винтовки, зашагали вперед, навстречу стене грохота и пуль. Грохнуло сзади, Тома швырнуло в воронку от снаряда, земля и металл обрушились на него дождем. Он лежал, вжавшись лицом в зловонную землю, грудь у него вздымалась — он пытался перевести дух и расслышать что-нибудь сквозь звон в ушах. Как долго он так пролежал, он не знал — наверное, каких-нибудь несколько минут, но они показались ему вечностью. Наконец он осторожно приподнял голову над краем ямы, чтобы поглядеть на кипящий вокруг бой.
Кольца проволоки не были перерезаны, шестидневный обстрел почти ничего не дал; обещанных коридоров не было, и, когда Том выглянул из своей норы, он увидел, что сотни солдат оказались в ловушке. Те немногие, что были вооружены кусачками, сражались со зловредной проволокой, пытались прорваться сквозь нее, а немецкие пулеметчики со своих целехоньких позиций наводили стволы на те немногие бреши, что удалось пробить. Люди толпились возле них, надеясь прорваться, и пулеметчики рвали их в клочья непрерывным стремительным огнем. Вокруг проходов росли груды тел; многие уже повисли на проволоке, как мокрое белье, раненые и мертвые — легкие мишени для вражеских пулеметов. Их тела разрывало на части, куски плоти разлетались, вязли в липкой грязи вокруг. Кто-то выл от боли, медленно умирая, кровь хлестала из перерезанных артерий и зияющих дыр — у кого в голове, у кого в груди. Им отрывало руки и ноги, они звали на помощь, вспоминали матерей и любимых, взывали к Богу, а кто-то, обезумев от боли, выкрикивал ругательства. Другие даже не успевали понять, что сквозь них прошла очередь пуль — просто оседали или валились ничком на землю; все новые и новые тела отбрасывало на проволоку, и они извивались и дергались на этой чудовищной бельевой веревке.
Пока Том смотрел на все это, новая волна людей неуклонно надвигалась сзади и бросалась к проходам в проволоке, их тоже срезало, и они валились, как трава под косой, покрывая новым слоем тел упавших перед ними — раненых, умирающих, живых и мертвых вперемешку. И все же люди вновь и вновь поднимались из окопов, пока свистели и грохотали летящие из-за немецких окопов снаряды, а стрекочущие без умолку пулеметы сыпали смертоносными пулями из укрепленных гнезд вдоль всей линии фронта, все так же прицельно наводя свой свирепый огонь на редкие бреши в проволочном заграждении.
Вой снаряда заставил Тома нырнуть глубже в спасительную воронку, и взрыв в каких-нибудь нескольких ярдах едва не похоронил его под слоем разлетевшейся мокрой земли и грязи. В шуме боя он различил какой-то другой, не такой отдаленный звук: человеческий голос, зовущий на помощь, совсем рядом — голос, срывающийся на крик. Том вновь отважился высунуть голову и увидел: там, где недавно была ухабистая земля, невысокий каменный забор и чахлое низкорослое дерево, теперь не было ничего, кроме огромной дыры на месте упавшего снаряда. Из нее и доносились крики. Снова схватив винтовку, Том выполз из своего относительно безопасного укрытия и, пригнувшись к самой земле, пробежал по ней несколько шагов, а затем прыгнул через край в другую воронку, тяжело рухнув на два безжизненных тела, лежащих на дне. Оба были убиты: у одного срезало полголовы, другой смотрел широко открытыми глазами в небо, словно ожидая новых снарядов. Третий сжался в комок у края воронки. Одна
Том сорвал с себя вещмешок и ремни снаряжения и, нашарив перевязочный пакет, попытался зажать им культю.
— Держи, держи! — крикнул он солдату, перематывая ногу бинтом и пытаясь скрутить из него жгут — крутил и крутил, пытаясь остановить кровь, вместе с которой вытекала жизнь из мальчишки. На миг ему показалось, что дело безнадежное.
«Туже надо!» — в панике подумал Том. Он выхватил свою саперную лопатку, просунул ее деревянную ручку под повязку и с силой закрутил — только тогда его импровизированный жгут наконец затянулся как следует: Том увидел, что поток крови ослабевает и останавливается. Парнишка потерял сознание, руки его соскользнули с пропитанного кровью перевязочного пакета, который он пытался держать, и Том увидел изуродованный конец его ноги, оторванной выше колена, белую зазубренную кость, торчащую из искореженной плоти. Он отвернулся, и его замутило: все содержимое желудка разом вылилось в липкую грязь, в которой он сидел. Потом он услышал стон и понял, что раненый парнишка начал приходить в себя. Прямо под ним лежало то, что осталось от вещмешка. Том быстро вытащил мешок, достал оттуда еще один перевязочный пакет и как можно туже перевязал обнаженную культю. Он знал, что рана должна быть забинтована, если они хотят вернуться к своим окопам за помощью. Во время перевязки парнишка вновь потерял сознание, и Том был рад этому: он понимал, что боль должна быть невыносимой.
Здесь он больше ничего не мог для него сделать, и не так уж много шансов было утащить его за линию фронта, пока не наступит темнота и санитары с носилками не выйдут на ничейную территорию, чтобы отнести раненых в безопасное место… если, конечно, они будут, эти санитары. Том вгляделся в раненого пристальнее и увидел, что он и правда совсем мальчик, лет семнадцати. Черты лица, теперь мертвенно-бледного, линии подбородка и рта — все это было юношеское, еще не оформившееся. Уши торчали, как ручки кувшина, что было особенно заметно сейчас, когда грязные волосы облепили голову. Форму с него почти всю сорвало взрывом, рубашка лохмотьями висела на тощих плечах. Солнце уже взошло — пылающий диск в чистом голубом небе выжигал дотла прохладу раннего туманного утра. Том знал, что дальше жара будет только усиливаться, и, если не найти укрытия от безжалостного полуденного зноя, ни один раненый без воды и помощи долго не протянет. Том взглянул на юношу и внезапно решил во что бы то ни стало спасти ему жизнь. Если кровотечение действительно удалось остановить, шансы еще есть. Том проверил свою самодельную повязку и увидел, что она вроде бы пока на месте и еще не пропиталась насквозь кровью — по-видимому, жгут сделал свое дело. Но, несмотря на жару, парня колотила дрожь. Нужно было как-то его согреть. Скинув гимнастерку, Том завернул в нее неподвижное тело, просунул руки в рукава, чтобы не свалилась. Парнишка застонал, но не пришел в сознание. Том с тревогой посмотрел на жгут. Он вспомнил, как Молли говорила, что жгуты нужно время от времени ослаблять, чтобы не началась гангрена, но как часто, через какие промежутки времени? Том понятия не имел, но разматывать жгут пока побоялся, чтобы снова не хлынула кровь. Придется рискнуть со жгутом — все лучше, чем дать парню потерять еще больше крови, что означает верную смерть. Том как мог постарался посадить его и, пока тот не пришел в себя, осмотрел — нет ли других ран, требующих перевязки. Он ничего не увидел, но, когда провел ладонями по груди мальчика, нащупал висящий на шее опознавательный жетон. Он взглянул на него и обнаружил, что пытается спасти жизнь рядовому Сэму Гордону.
— Держись, Сэм, — приказал он обмякшему телу. — Ты только держись, и мы вытащим тебя отсюда.
Затем он вспомнил о двух других телах и нашел их жетоны. Рядовой Джон Дьюар и капрал Дэвид Шепвик. Том глядел на жетоны. Забрать их с собой, потому что иначе их вряд ли кто-то найдет, или оставить на телах в надежде, что их все-таки достанут из этой ямы, чтобы похоронить, и опознают? Том не знал. Единственная надежда оставалась на то, что наступление оказалось успешным, линия фронта сместилась и их воронка теперь находится на дружественной территории. Он осторожно приподнял голову над краем ямы. Пушечный дым смешался с дымовой завесой, образуя плотную пелену над землей. Разглядеть нельзя было ничего, кроме рваного тумана, который то сбивался в облака, то рассеивался, чтобы тут же сбиться снова, и на миг сквозь него проглядывала проволока, по-прежнему усеянная телами и частями тел, но позади теперь солдат было не видно. Может быть, наступление остановили, или же все атакующие из передовых траншей уже продвинулись к немецким позициям. Понять было невозможно.