Сестры зимнего леса

Росснер Рина

– Глазеры за вами присмотрят, иди спать, крохiтка. И не забудь прочитать перед сном Шма Йисроэль. Ничего, утро вечера мудренее.

Лайя медленно вскарабкивается по лестнице, ложится рядом.

– Ты всё знала, – упрекает меня шёпотом.

Ответить мне нечего.

Вскоре к нам поднимаются родители, чтобы поцеловать на ночь. Мы обе не спим, но виду не подаём. Лайя мелко дрожит, я смотрю в окошко, за которым темнеет лес. Сжимаю кулаки, и ногти больно впиваются в ладони. Подношу руку к лицу. Так и есть: они опять заострились и почернели, как в тот день, когда мы разговаривали с матушкой у ручья. Сердце начинает биться часто-часто. Засовываю руку под подушку, переворачиваюсь. И тут замечаю, что Лайя внимательно на меня смотрит.

14

Лайя

Вот и всё. Собрали вещи,по пороше белоснежнойотправляются в дорогу.Вижу тёмные фигурысквозь окошко в полумраке.Ну и пусть, пусть уезжают!Только в сердце пустота.Нынче между мной и Либой,между птицей и медведемсловно выросла стена.Либа прячет когтипод свою подушку,что

сказать – не знаю.Говорит мне: «Завтрабудем стряпать бабку».А про чай – ни слова.«Либа, по ним я скучаю».В блёклом утреннем светеразводы на старых стропилахнапоминают перья.«Я тоже, Лайя, я тоже.Но надо вести хозяйство:доить козу и корову, подметать,делать сыр и стряпать».Голос сестрицы печален.Знаю, её тревожитчто-то ещё, о чём мнеона говорить не желает.Запах роз меня раздражаеттем, что наводит на мыслио тоскливом вчерашнем чае.Поделиться этим с сестрой?Нет, боюсь, она не поймёт.Почти решаюсь спросить:«Мама всё тебе рассказала?»,да Либа меня упреждает:«Притворимся, будто играемв дочки-матери, Лайя, то-тобудет весело! Не заметим,как угрюмые дни пролетят».Рот зажимаю ладонью.Не дитя я в куклы играться.Наверное, время приспеловстать на крыло поскорееи проверить – смогу ли лететь.Нисходит на нас тишина.В ней, мне кажется, начинаетзвучать неясная музыка,как будто в лесу воркуетнесметное множество горлиц,звенят бубенцы золотые,что-то шепчут друг другу деревья.Мы с сестрицей – два лебедёнка,забытых в гнезде родимом.Тревожат меня эти думы!О, как же мне одиноко!

15

Либа

Утром Лайя вскакивает первой и этим будит меня. Стоят сумерки, мир ещё не пробудился.

Может быть, всё случившееся вчера мне приснилось? Вот спущусь сейчас вниз, а за столом сидят тятя с матушкой, пахнет миндальными печеньями и одуванчиковым чаем.

Ворочаюсь в постели, чувствуя себя слишком большой и неуклюжей. Одно слово – медведица. Смотрю на руку. Вроде бы – ничего особенного. Если бы тятя был дома, мы с ним уже подходили бы к кладбищу. Одна я туда идти не хочу. Лежу и прислушиваюсь, что делает сестра. Та уже вышла во двор. Подоила корову с козой, собрала в курятнике снесённые за ночь яйца, принесла дров, растопила печь и как раз заваривает травяной чай. Меня словно громом поражает: родители уехали, на самом деле уехали.

Некому о нас позаботиться, сказать ласковое слово. Ничьи тёплые руки меня не обнимут и не поддержат, случись трудная минута. Никто за нас не задвинет на ночь засов, не раздвинет утром занавески. На рассвете тятя не пойдёт потихоньку на Днестр, и некому будет задавать мне свои вопросы. Не прошепчет молитву тихий матушкин голос. Никто не заварит чай, не приготовит обед, не натопит печь и не наколет дрова. Всё это нам с Лайей предстоит делать самим. Дом стал тихим, пустым и каким-то потерянным. Нутром чую, всё здесь переменилось навсегда.

16

Лайя

Что-то разоспалась сестрица,не желает вставать с постели,Волнуюсь я за неё, тревожусь.Задумчива стала она, печальна.Сама поднимаюсь и начинаюисполнять работу по дому.Ничего, пусть поспит моя Либа.Вот выхожу во двор я и слышу:горлицы где-то курлычут нежно.Но не сидят на деревьях, а кружат,словно за мною они прилетели.Сердце моё в ответ защемило:«Да, унесите меня отсюда,горлинки, птицы мои сизокрылые,унесите в края незнакомые,лишь бы подальше от этих мест».Бегу на призыв их к реке и вижу,что это не горлицы. Лебеди белыекружат над оледенелым Днестром.Руки мои так и тянутся к небу.Думаю: «Вдруг я тоже сумею?»Всего то и надо, что постараться,ещё немножко – и я взлечу.Увы, всё напрасно, земля держит крепко.Только руки окоченели.На них – ни пёрышка, ни пушинки.Не понимаю, как вырастить крылья…Вот уже на берегу я —Вместо лебедей мальчишки.На коньках скользят по речкеМиша и Иван соседский.Надо же, как встали рано!С ними Женечка и Алла,бубенцы на их лодыжках —динь-динь-дон – звенят призывно.Беготня, веселье, хохот.Как же хочется мне с нимипонестись по льду со свистом!«Ах, шибенник! В дом вертайся!» —вдруг разносится по лесу.Оглянулась. Мишкин дядькаразоряется, Богдан.Приседаю за плетень,от греха подальше прячась.Мишка валится с испугу,Женя – на него с разгону,прямо головой об лёд.Меня сковывает ужас.Там, на льду, моя подруга,надо ей помочь, но как?Ни коньков

ведь нет, ни крыльев.Кровь течет на снег, но Мишапомогает Жене встать.Вновь моё забилось сердце.Пронесло, жива бедняжка!Женю повели до дому,а Богдан шпыняет Мишу.Провожаю их тихонько,обмирая, до калитки.Надо фельдшера. Что, еслимне самой за ним сходить?Нет, уж Миша выбегает.Ну, и слава Богу, тятярассердился бы, узнай он,что к соседям я совалась.В лес бреду, сама не знаю,что ищу, чего страшуся…Вдруг на дуб я натыкаюсьобомшелый в самой чаще.Нет, пора домой вернуться,посмотреть,как там сестрица.Снова выхожу на реку.Пробирает дрожь, не в силахна неё смотреть я больше!Прежде мне всегда казалось,что коньки – почти как крылья:надеваешь и летишь.Как я горько ошибалась.Вновь я слышуте же звукигде-то в чаще:динь-динь-дон!Бубенцы, точь-в-точькак ночью!Быстро прячусь и украдкойвижу парубков пригожих,выходящих на опушку.Вдоль по берегу речномудвижутся они распадком,развесёлою гурьбою.«Стойте! —хочется мне крикнуть. —Кто вы и откуда, люди?»И за ними осторожнопробираюсь меж деревьев.Семеро, похоже – братья:рыжий, золотоволосый,серебристый, словно лунь.Тот – с каштановою гривой,этот – словно просмолённый,рядом с ним – медноволосый,а седьмой – как ворон чёрен.Их напев задорный, смелыйнадо льдом речным гремит.«Налетайте, люди добры!» —посвист слышу молодецкий.У одних – лотки златые,у других – корзины, тачки,и чего в них только нету!Бусы, серьги и мониста,ленты, фрукты и конфеты.Только кип они не носят,цицес [20] на ветру не вьются.Кто же, кто они такие?Веселятся без опаски,все толкаются шутливо.Где я видела их прежде?Где я слышала их речь?Да ведь это мои братья,мне они во сне являлись!Вдруг один остановилсятам, где каменная осыпьобразует ровный круг.Озирается и чутконосом втягивает воздух.Замираю я, как заяц:«Тише, тише, Лайя, тише…»Поздно! Он меня заметил,и срываюсь я на бег.

20

Цицес (цицит) – шнуры с кистями на углах талеса, ношение которых предписано Книгой Чисел.

17

Либа

Дверь распахивается, в хату врываются морозный воздух и яркий дневной свет.

– Либа! Либа, вставай!

Зевая, ворочаюсь в кровати. Неужели я опять задремала? На меня накатила какая-то мутная дурнота.

– Который час?

– Не знаю. Пора вставать. Или ты собираешься впасть в спячку, точно медведь?

– Что ты сказала? – Я резко сажусь, сердце обрывается.

В зрачках Лайи – страх. Она, точно вытащенная из воды рыба, открывает и закрывает рот, как будто только сейчас поняла, что сболтнула.

– Лайя, в чём де…

– Ты должна пойти со мной, – перебивает сестра. – Должна увидеть всё собственными глазами. Там, в распадке, чужие мужчины. – Она крепко стискивает мои пальцы.

Протерев глаза, натягиваю юбку и кофту.

– Мужчины? Какие такие мужчины?

Неужели – лебеди?

– Поторопись же, Либа!

– Иду, иду.

Наскоро пробормотав молитву, тяжело спускаюсь по лестнице.

– Я сегодня проснулась очень рано, – тараторит сестра. – Подоила корову с козой, собрала яйца, дров принесла. Вдруг слышу – поют. И вроде как шум крыльев. Думаю – горлицы…

Шум крыльев? В глотке встаёт комок. Лебеди? Так скоро? Ну почему, почему, когда нужно, рядом нет тяти? Почему матушка не рассказала мне побольше?

– И музыка! Я её ещё ночью услышала, а тут – утром, совсем близко. Тогда я отправилась на реку и увидела лебединую стаю…

– Лебединую? – душа у меня уходит в пятки.

– Ну да! Они улетели, и я повернула домой. Однако музыка не умолкла, она всё приближалась, приближалась… Я опять в лес, притаилась и жду. Ах, Либа! – Сестра всплёскивает руками, точно крыльями. – Я там такое увидела, такое! Пойдём же!

Лайя пританцовывает от нетерпения, а я плетусь нога за ногу. Мы идём в лес, прячемся за кустами. И тут я их вижу! Люди-лебеди? Принюхиваюсь к морозному воздуху. Нет, пахнет не лебедями. Собственное озарение пугает. Откуда мне знать, как пахнут лебеди? Вот и тятя принюхивался точно так же. В этот миг я чувствую себя скорее медведицей, нежели человеком.

– Лайя, давай вернёмся, а? – шепчу.

Самый высокий из парней, тот, что со смоляными кудрями, останавливается и прислушивается. Потом достаёт из-за пазухи крошечную дудочку и начинает играть, словно знает, что его слушают. Личико у него вытянутое, всё какое-то остренькое, глазки-бусинки и тонкие, длинные зубки. Чем-то напоминает крысу. Лес от его музыки оживает. Не видела бы собственными глазами – ни за что бы не поверила. Все веточки покачиваются в такт мелодии, пожелтевшие побеги плюща, извиваясь, тянутся к волшебному дудочнику. Кто он? Леший? А лешие вообще бывают?

Мы с Лайей глядим точно зачарованные.

Гибкие прутики и побеги сами собой свиваются в венок. Черноволосый кладёт его на камень, смотрит прямо туда, где мы прячемся, и подмигивает Лайе. Та охает и пятится назад, но незнакомец сбрасывает мешковину с одного из лотков, берёт ярко-оранжевый плод и негромко произносит:

– Налетай, покупай!

Голосок у него ласковый, прямо-таки медовый.

Прежде чем я успеваю вымолвить хоть слово, Лайя встаёт и идёт к незнакомцу. «Стой, Лайя, стой!» – хочу крикнуть я. Господи, как же мне всё это не нравится, не нравится этот подозрительный дудочник и его запах очень не нравится. А сестра уже шарит по карманам. В них нет ни гроша, однако она всё равно идёт. Околдовали её, что ли?