Сестры
Шрифт:
Николай нагнулся к самому ее уху, прижал к себе ее знакомое, родное тело, шепнул ей, стараясь вернуть своему голосу все оттенки прежних дней:
– Лида! Во имя нашего умершего сына… Во имя будущего нашего ребенка.
Она высвободилась из его рук, ее покрасневшее от слез, ее странно измятое лицо, с упавшими на лоб волосами, было жалко и страшно. И глаза опять стали безумными и большими.
– Нашего сына? – переспросила она. – Неужели ты еще не понял, что это я сама убила его? Ты не понял, почему я не могла плакать над его гробом? Ах, я плакала, я слишком много
Она тоже хохотала в страшном ликовании истерического смеха. Мысли Николая путались. Он знал, он чувствовал, что она говорит неправду. Но у сознания не доставало сил обличить, где неправда. Он не находил слов и тупо повторял:
– Это – ложь. Это – ложь.
Но она – не в силах говорить – показала рукой в сторону. Там, на кресле, на белой смятой подушке, лежал трупик ребенка с побагровевшим лицом и выкатившимися глазами.
«Но как же доктор не понял, что он задушен?» – подумалось Николаю.
Но потом он поймал эту мысль и закричал сам себе:
– Что за вздор! Мой сын умер несколько недель тому назад, давно похоронен. Это опять бред.
Задыхаясь, он делал усилия, чтобы очнуться. А комната стала наполняться маленькими, голенькими телами мертвых детей, бескровными, скорченными, отвратительными. То был какой-то чудовищный морг, в котором он был убийцей всех, виновником всех смертей. И голова его кружилась, и все качалось кругом, и дикий вой наполнял его уши, словно дьяволы завертелись вокруг.
Последним напряжением воли он вырвался из кошмара в действительность.
По-прежнему все было тихо. По-прежнему он сидел у своего письменного стола.
У него был жар. У него была горячка. Надо было уйти отсюда, лечь в постель. Но сил не было. Он чувствовал, что сознание его прояснилось только на миг, что бред сейчас надвинется снова.
Некоторое время Николай боролся на грани реального, сопротивляясь пред входом в мир призраков и ужаса. Но какая-то власть одолела его, и он, как в пропасть, рухнул опять в бездну видений.
V
Дверь в третий раз пошевелилась.
«Теперь я увижу Мару», – подумал Николай.
Вошла Мара.
Ея губы были сжаты. Глаза смотрели сосредоточенно. Она сказала:
– Я пришла за тобой.
У него уже не было ни сил, ни воли бороться. Она знаком приказала ему встать и идти. Он шел за ней по темным комнатам, как лунатик, и думал о том, как бред изменяет вид всех предметов.
В гостиной ярко горели свечи в канделябрах.
– Смотри, – сказала Мара.
На диване лежало два тела. То были Лидия и Кэт. Обе были мертвы. Кровь стояла темно-красными лужами на полу, пятнала громадными кругами обивку дивана. Запах крови наполнял всю комнату.
Мысли и видения путались в голове Николая. Все его тело дрожало. Он оперся на спинку кресла, чтобы не упасть. Мгновениями он верил в реальность всего, что видел, мгновениями сознавал, что это бред. То ему хотелось очнуться, то длить безумие.
Мара что-то говорила ему, властно, повелительно. Так, быть может, будут говорить на Страшном Суде. Понемногу Николай начал слышать и понимать смысл ее слов.
– Я их убила, – говорила Мара,-за то, что ты любил их. Этот час был последний час, и я уже не могла пропустить его. Он не повторился бы. Я согласилась быть Судьбой. Судьба должна быть прекрасна. Только та любовь истинно прекрасна, которую венчает смерть. Наш поединок – вечный поединок мужчины и женщины. Ты хотел бы, чтобы женщины всего мира принадлежали тебе; я готова была бы опустошить весь мир, чтобы мы остались с тобой двое. Ты был победителем долго, но последний венок мой! Быть может, моя победа взята изменой, но любовь оправдывает все, и измену! Наш мир опустошен, потому что нам осталось жить лишь несколько часов, и в эти часы мы будем только двое!
Николай все еще не мог произнести ни слова. Может быть, временами он терял сознание. А Мара, думая, что он колеблется, с побелевшим, с искаженным лицом стала говорить ему о другом. Что она все предусмотрела. Что звать кого-нибудь безполезно. Что все равно его сочтут участником преступления, будут судить, осудят…
Последние слова заставили Николая почти рассмеяться. Такой смешной представилась ему мысль, что завтрашний день может иметь какую-то связь с этой безумной ночью.
Странным показалось Николаю, что он не заметил, когда Мара сняла платье. В комнате смерти она стояла перед ним совсем обнаженной, как она любила отдаваться ему. Сквозь душный запах крови проникло к его ноздрям знакомое ему, единственное дыхание ее тела.
Мара звала, нежно, ласково.
– Милый, иди сюда, иди. Я хочу, чтобы ты ласкал меня. Я хочу тебя. Хочу, чтобы в один и тот же миг мы испытывали одно и то же. И потом мы умрем оба, тоже в один и тот же миг. И смерть будет как ласка.
Только когда Мара была уже совсем близко около него, и прильнула к нему, и смотрела ему в глаза, Николай, наконец, мог ответить ей:
– Я знаю, что ты – тень, видение, призрак Мары. Но призраку я хочу и могу сказать все, чего не говорил ей. Верю, что изо всех чувств, какие мучили и пленяли меня, святым было лишь чувство к ней, к твоему прообразу! Потому что наша любовь была влечением тел, жаждой сладострастия, незапятнанного ни дружбой, ни материнством. Наша любовь была стихийной тайной, одинаковой во всех мирах, роднящей человека с демонами и ангелами.
Николай сам не мог понять, почему он говорить о своей любви, как о прошедшем.
Потом они двое медленно опустились на ковер, все сжимая друг друга в объятиях. Действительность стала таять и исчезать, и бесконечным стало то небольшое пространство, где были брошены два тела. Наступило то опьянение, когда чувствуешь себя птицей, повисшей над бездной, и видишь прямо перед собой другие глаза, оттененные мукой сладострастия, и кружишь, и кружишь, и вдруг, оборвавшись, падаешь стремительно в пенную бездну.