Сеть для Миродержцев
Шрифт:
Поживите с мое у шептунов, угробьте собственного сына во имя знания, заставьте любящего отца проклясть вас — любопытство как рукой снимет!
У вас.
У меня — не сняло, но прибило к земле, словно огонь струями ливня… а угольки тлели, грозя новым пожаром.
— Тогда пошли, Жаворонок. Вместе пробовать станем. Хочешь пробовать вместе? В раю? Я пожал плечами. Можно и в раю…
— Пошли, Опекун. Это ничего, что я так, запросто?
Бог расхохотался, вспугнув соек в кронах деревьев.
— Я не Громовержец, друг мой Жаворонок! Попусту не громыхаю. Нам с тобой (он помолчал и подчеркнул еще раз это "с тобой") прекрасно известно, сколько весит
Кроме того, я умею отличать наглость от… от других мотивов.
— Куда идти? — перебил его я.
Сейчас мне отчетливо ясно: тогда я так до конца и не понял, что передо мной действительно Вишну. Или даже по-другому: где-то в сокровенных тайниках души, где хранятся чудовища — я не оговорился! — крылась надежда. Страшная, уродливая надежда: вот сейчас он рассердится, Преисподняя распахнет перед Жаворонком медные врата… и я, может быть, сумею там разыскать своего погибшего сына.
Мальчик мой… что ты скажешь мне?
— Прошу! — Опекун Мира гостеприимно указал пальцем на мой же костер, и пламя в ответ вытянулось к вечернему небу, окрасившись в ярко-изумрудный цвет.
Молодая трава вместо огня.
— Туда?
— Тебя что-то смущает, Жаворонок?
— Да нет… а нельзя ли по-иному? Ну, там хрустальная колесница или верхом на Гаруде…
— Извини, дорогой, колесницу я забыл прихватить. А верхом на Гаруде… не советовал бы. Искренне не советовал бы. Норов у него, у орла моего ясного — меня возит, а я боюсь: вот сейчас скинет да клювом, клювом… Давай уж лучше по старинке.
— Вот так прямо?
— Вот так прямо. Боишься?
Я встал и ничком упал в костер. Лицом вперед, чтобы не задумываться. Пламя охватило меня мгновенно, и я опоздал удивиться: боли не было. Ни боли, ни страха, ни ожидаемого, того, что иногда снится по ночам, заставляя вскакивать с криком. Ласка жидкого изумруда, запах хвои и "орлиного" алоэ, мириады пальцев заботливо бегают по телу, подушечками разглаживая морщины на коже, забираясь в самые потаенные ложбины, — и тело становится гладким-гладким, как отполированный клинок, еще ни разу не побывавший в горниле сражения. Струны поют об эфире между мирами, о небесных путях сиддхов, и рокот барабанов сливается с бряцанием цимбал, когда огонь впитывает тебя в себя, а ты сворачиваешься в его сердцевине комочком, семенем, зародышем…
…Очнулся я в Вайкунтхе. Тупо глядя на самшитовую табличку с надписью:
"Приют Вещих Мудрецов". Тогда еще — просто Вещих.
Не спится. Не спалось.
И спаться, по всему видать, не будет.
Зачем я вспомнил все это? Чтобы лишний раз усомниться в реальности собственного существования? Глупо… очень глупо. Или нет, скорее всего я нарочно забиваю голову всякой ерундой, чтобы не думать о том, что видел полчаса… уже час назад.
Боишься, Жаворонок?
Вспомни еще раз: ничего особо страшного или даже просто страшного не произошло. Просто ты вышел в коридор, маясь от бессонницы, спустился по лестнице и некоторое время стоял, держась за перила и глядя в ночь. В двадцати посохах от тебя стонала невидимая апсара, и промежутки между ритмичными стонами-вздохами заполнялись глухим порыкиванием. Ракшасы-охранники, когда им приспичит, редко успевали уводить райских красавиц в укромные места, довольствуясь малым: кустарник или даже того менее — тень от дерева.
Им хватало, они у нас простые.
А апсарам нравилось.
Я ухмыльнулся, вспоминая, как на первых порах мучился рукоблудием, добывая
Ноги сами понесли меня к детским покоям. Ноги умнее головы: вот погляжу на сына и пойду спать. Губы растягивались в улыбку: вспоминался вчерашний рассказ Шарадвана. У богатыря-мудреца на волосатом предплечье обнаружились два здоровенных синячищи, и он поначалу отмалчивался, не говоря, где их заработал. Наконец раскололся — это когда я предположил, что Десятиглавец согласился-таки сойтись с Шарадваном на кулачках!
— Детишки приласкали, — буркнул Шарадван со вздохом и пояснил, что позавчера сунулся разнимать своего Крипу и моего Дрону. В результате чего заработал два пинка, а синяки — это результат.
— Да тебя ж дубиной лупить — только дубину портить! — искренне изумился я.
— Так то ж дубиной… — вздохнул Шарадван-притворщик.
По его физиономии, заросшей бородой до самых хитрых в мире глазок, было видно: брахман-воин, завистник Рамы-с-Топором, счастлив.
Безоглядно.
…У входа в детские покои меня словно что-то остановило. Дверь оставалась приоткрыта — в раю змеи не заползут и хорьки не влезут, молоденькая нянька выскочила наружу и растворилась во мраке.
Да что ж она, детишек одних оставила?
Хорошо, что я не сунулся вепрем в детскую, не влетел сломя голову! Подошел ближе, прислушался: поют. Вернее, поет. Кто — неясно. А голос тихий такой, бархатный, течет-стелится, слов не разобрать, хотя и без слов понятно — колыбельная.
Другая нянька?
Так голос вроде мужской…
Через секунду меня чуть паралич не разбил. Потому что я подшагнул еще ближе. И узрел, как по детской расхаживает Опекун Мира собственной персоной, нося на руках моего Дрону, и нежно укачивает ребенка. Дрона мирно посапывал, нежась в ласковых. объятиях, Вишну счастливо мурлыкал ему на сон грядущий…
Нет, я не вошел, раздумав нарушать идиллию. И даже не выдал своего присутствия.
Я стоял и слушал колыбельную, которую бог пел моему сыну.
Единственная членораздельная фраза повторялась рефреном через каждые две-три строфы.
Я напрягся — и разобрал слова.
"Люби меня больше всех!" — вот что повторял Вишну-Даритель маленькому Брахману-из-Ларца.
Сперва я чуть было не расхохотался. Умора! Светоч Троицы уговаривает малыша любить его больше всех. Но смех почему-то застрял в глотке. Комом. Шершавым комом, от которого впору закашляться, а не рассмеяться. Ну не мог, не мог Вишну-Опекун талдычить такую глупость ребенку-несмышленышу только для того, чтобы добиться его любви!
Чушь!
Бред!
Куча людей на земле и без колыбельных обожают Опекуна Мира, надеются на его помощь или милость… Да подожди ж ты, божество-небожитель, дай Дроне вырасти, осыпь подарками и благодеяниями — никаких колыбельных не понадобится!
Возлюбит пуще отца родного!
Вишну мало походил на глупца. И в наивности его Упрекнуть было трудно. Тогда зачем? Разум подсказывал мне: я стал свидетелем того, чего не должен был видеть! И эта фраза — "Люби меня больше всех!" — пожалуй, имеет совсем другое значение, чем кажется на первый взгляд. Бог носил моего сына на руках, мурлыча странную песнь, а я отступил во мрак и затаил дыхание. Вскоре Опекун Мира вышел из детской. И вид у него был, как у ящерицы-агамы, когда та поймает особо жирную муху.