Сеть
Шрифт:
— Пускай портят воздух — прорвемся, — воскликнул господин атаман, но тут седло ушло вниз, а самого его вырвало из стремян и подкинуло. Он еще увидел со страшной тоской прощания, что любимый конь бьется, пытаясь встать, но все более никнет к земле. Серегин словно застыл в воздухе, а потом какая-то твердь ударила его. Свет сжался в точку и исчез.
— Эй, артист, твоя там машина стоит вторые сутки? За это тебя к ответу.
Серегин с трудом отжал тело от земли, поднялся, вылез из канавы на дорогу, к ногам милиционера.
— Товарищ лейтенант, вы тут казачьего отряда, всадников не видели? Куда они могли запропаститься, целых сто сабель.
— Ты мне зубы не заговаривай. Лучше соображай, как объяснять свое поведение будешь.
— А селяне не проходили… лаптей пятьдесят, не проходили? Я ж один знаю, что дальше делать.
И Серегин заплакал.
— Ну, ладно, ладно, то такой вояка, казак, понимаешь, а то слюни до колен пустил.
— А еще у меня вечером свадьба.
— До вечера с тобой разберемся, железно; ведь раз в жизни, — растрогался милиционер.
14
Лейтенант обещание выполнил, не слишком мурыжил. А что с работы погнали за джентльменский набор: пьянку
Тогда я всю ночь на дороге просидел, прислушивался, не идет ли конница. Куда там. Потом обшарил местность — и никаких намеков. Уж невесть что про себя придумаешь. Одно время я потосковал, потом по-прежнему зажил. То есть, кроме выпивки и мордобоя, как поется, никаких чудес. Впрочем, был занятный случай под Зеленогорском. Два жигуленка зажали какую-то девицу простоволосую в клещи. Она только пищит от страха, а эти ухари, ясное дело, регочут. Я выскочил, повертел монтировкой, как шашкой, любители пошутить моего юмора не оценили и тут же срыли. А девка и похожая на Катерину, и Катериной зовут, но меня знать не знает. За чем дело стало — познакомились. Она там с какой-то системой колупалась и, может, даже хотела, чтобы я на их стойбище перебрался. Да только ни к чему мне это — я ведь сам по себе, меня на одном месте затошнит. Позарез надо баранку вертеть: пейзаж, натюрморт, пейзаж…
1985, 1990
А. Тюрин
В мире животного
(история одного нашествия)
Он был сильный зверолов перед Господом
Вместо предисловия
Завелся у меня неожиданный дружок — не приведи Боже таких много. Он важными сведениями со мной поделился, что мне боком выйдет когда-нибудь; помнится, один прогрессивный деятель приговаривал, разряжая ствол, приставленный к умной голове: «Слишком много знает».
Святочная история начиналась так. Впрочем, это была не зима, а замечательная осень со здоровым ядреным воздухом и уважаемым мужиком — все в духе поэта-охотника. Наш охотник являлся, по счастью, поэтом только в душе. Звали его Дуев Родион Михайлович, был он начальник какой-то Камчатки, если точнее, директор научно-производственного монстра, и вдобавок его рефлекторные дуги включали органы власти. В общем, весомый человек и тонкий любитель охоты. Тонкий, но своеобразный, дед Мазай наоборот. Гонять зайца, поджидать в засаде друга желудка — кабана, травить лиса, поднимать важную птицу — это не его стихия. Родиона Михайловича интересовали совсем другие вещи. Он просил — а кто откажет такому уважаемому человеку — чтобы в те кормушки, куда сыпется жрачка-подкормка для животных, мы добавляли его порошка. От дуевского снадобья зверь становился мечтательный, полудремлющий, подпускал директора на десять шагов и просыпался только от первой пули. Но спектакль был еще впереди. Родион Михайлович никогда не стрелял в башку, начинал он с ноги, бока или загривка, ну и развивал тему помаленьку. Наверное, удовлетворял какую-нибудь потребность. Надеюсь, что подчиненные Дуева регулярно сталкивались и с его способностями. А вообще, Родион Михайлович животных любил, особенно тех, у кого вкус получше.
Познакомились мы, когда я отдыхал у мужика-егеря в заказнике, изредка постреливая в клопов и мух. Временами отдыхал и от отдыха, помогая лесному человеку по хозяйству в знак признательности за приют. По ходу дела ошивался неподалеку от Дуева. Егерь в классическом советском стиле перед значительным товарищем холуйствовал, скалился шуткам, подносил-уносил, и мне по эстафете приходилось. В заказнике, кроме развлекательной стрельбы, приятной баньки, соленых грибков, Родион Михайлович уважал монологи. Свои, конечно. Мы с егерем обслуживали ему такой вид удовольствия. Поваляется он с солисткой балета у себя в номере и, спустившись в гостиную, рассуждает о разном среди мореного дуба, подергивая щипчиками красноглазые угольки. Передо мной и егерем Евсеичем оживала юность Дуева, проведенная в дерьме, молодость, когда подбирал он клавиши к людям, и зрелость, в которой научился вдыхать и выдыхать ближних и дальних, как воздух.
После десятой рюмки скотча (хаф-на-хаф с содовой) Родион Михайлович светлел ликом и рассказывал о тайне власти. И получалось, верь не верь, что никакой власти в помине нет. Простые граждане подобны цветам, Дуев и похожие на него, напротив, смахивают на пчелок. Пчелки совместными колхозными усилиями опыляют цветы, давая возможность прорастать им пестрой толпой. А взамен за свою работенку заботливые опылители всасывают там и сям капельку нектара. «Эта жидкость — сгущенный жар цветочной души», — заплетающимся, но восторженным ртом пояснял сосальщик. Где-то после четырнадцатой рюмки командир, однако, мрачнел, разоблачался до майки и трусов, затем выдавал тайну тайн.
Он и его ближние не могут полностью переварить нектар, который, проходя по их кишкам и выбираясь наружу, становится медом. А этого добра Дуев со товарищи безжалостно лишаются. Кто-то косматой лапой сгребает себе сладкое золото кала. Стиснутое обидой, затухало бормотание морды, растекшейся по ковру. Дошедшего до момента истины человека споласкивали водой и, обтерев насухо, несли в койку.
1
Я в охранном бюро уже три года. Кому ни расскажи, что работаю вышибалой мозгов, никто не верит. И правильно делает, между прочим. Я тоже не уверен, что способен бабахнуть кому-то по кепке; хотя десятку, в принципе, пробиваю так же бойко, как Петр Ильич писал свои симфонии. Однако задача у меня может быть суровее, чем у стрелка в цирке, который с подружки яблоки сшибает. Надо засечь момент, когда из вражеского кармана высунется «черноглазый» ростом в девять миллиметров, и уж тогда делать «стоп».
Я и нынче, бывает, между фразами «дежурство принял» и «дежурство сдал» изготовляю всякую фигню за мелкую монету — сценарики для рекламных роликов или компьютерных игр. Но это лишь отголоски. Я вообще два года ничего полезного не делал, только самовыражался, хотел на полку районной библиотеки попасть между Гоголем и Герценом (моя фамилия Гвидонов), чтоб меня жадно читали даже в уборной. Сляпал роман и три повести, послал по экземпляру каждого магнус опуса в три разные редакции. Ну и меня в ответ послали. Кто уверял, что мое творчество не для толпы, лучше завести попугая и декламировать перед ним; кто посоветовал чаще открывать книги приличных писателей; кто — меньше списывать; а кто — больше упражняться в сексе. Как бы не так, жена все два года поиски не разделяла, и подъехать с рекомендованными упражнениями я к ней мог разве что во всенародные праздники. В остальное время ее половая жизнь подозревалась и была под вопросом, хоть приделывай к срамным органам потенциометр с самописцем. Впрочем, я быстро оставил надежду ее проконтролировать. Как-никак, первый разряд по кикбоксу у моей супружницы: только пальцем тронь, сразу на моей морде отзовется. Наконец догадался я, что из меня писака и семейный человек как из говна пуля, а фамилия моя годится лишь для заборных надписей.
В самый первый раз сочинительство жизнь мне разрушило на третьем году института. При расчете курсовой работы по всяким кривошипам и шатунам я серьезно уклонился в сторону и навычислял фуфла про гравитационные волны. Получилось у меня, что пока мы с каким-нибудь кривошипно-шатунным механизмом на одной волне, то сосуществуем вместе, а только на разных оказываемся, сразу друг для друга рассыпаемся. Вот такова была моя лебединая песня в сфере образования.
Но ничего, я свое «я» найду. И открою тогда собственное охранное бюро или там булочную или стану чистить южанам ботинки на вокзале. Главное, что смогу в любой момент встать, взять свои манатки и уйти в любом направлении. А пока что изволь двенадцать часов на стуле «отпахать», если это слово уместно. Можно, конечно, журнал, насыщенный девками, полистать или помозговать рекламный ролик, но разлитая по рубке грусть-тоска словно переваривает меня. Через мониторы набрасываю взгляд на вымоченные в желтом свете подходные дорожки, и глаза киснут. Ни одна сволочь не пробежится, затаилась она и, посмеиваясь золотящимся ртом, что-то планирует. Разве не заинтригует воров хоромина, напичканная оборудованием, как огурец семечками? Фирм с компаниями тут, что мусора. Разве им не понравится, что здание технопарка на этаком отшибе, на месте бывшей гатчинской овощебазы, и долгими вечерами-ночами здесь пусто, как в животе у жителя Бангладеш, в смысле — людей негусто… Вот сегодня, едва звездочки покатились по небу, поковыряться в науке лишь доктор Файнберг и его верная помощница Нина остались. И конечно, большие сомнения у меня, занимается ли эта парочка той самой эволюционной машиной или на повестке у них то, что в эволюции не нуждается. В норке, куда они затырились, в компьютерном центре, нам подсматривать видеокамерой нельзя — ученые стесняются, хотя все для их же блага. Впрочем, я при каждом обходе доктора с лаборанткой навещаю, не боясь показаться назойливым. И что интересно, раньше Файнберг с Ниной располагались на почтительной дистанции, а (теперь притянулись на расстояние вытянутого пальца, как Абеляр с Элоизой. Никого, правда, осуждать я не намерен, изогнув брови домиком. Нина — дама местами интересная. Рот — как косяк у ворот, ноги — что столбы на дороге, глаза — для бандитов тормоза, ягодицы — как две перелетные птицы, так, наверное, выразился бы автор «Песни Песней». Зачем же время убивать на скоротечные научные достижения? Однако хочу сказать в свою пользу, захожу к ним не только, чтоб со скуки роман их подсматривать, но заодно и поесть пищи для ума. Эволюционная машина доктора Файнберга — это в сущности программа такая — определяет, какие мутации зверью пригодятся, а от каких проку не будет. Заодно вычисляет, что за свойства у тварей от того прогресса могут объявиться. Меня пробрало лишь то, что запросто какие-то животные разживутся способностями гробить нашего брата, разумного примата, похлеще, чем у пулемета и танка. Правда, Файнберг утешает, дескать, расслабься, браток, эдакие пожиратели и истребители естественным путем прийти к нам не могут. Природа, по его мнению, подслеповата и занимается простым перебором вариантов. А вот Самуил Моисеевич, в отличие от природы, и чутьем, и матметодами выискивает самую Интригующую траекторию изменений. Он при мне на графическом экране малевал эти траектории. Вырисовывается в результате усилий что-то вроде цветика-семицветика, а потом такая мазня эволюционной машиной интегрируется в ряд жутких образов, самый последний начинает еще прыгать и выть, что, доложу вам, будет похлеще всякого мультфильма. Какая-нибудь харя с экрана тебе улыбнется, — считай, настроение на день испорчено. Хотя и не исключал док, что иногда природе кое-кто помогает поумнеть против обычного. Вот, например, до потопа царил такой серьезный неслучайный зверь, как змей, он же дракон, которому удалось набедокурить даже в райском саду. Само собой, что и наш общенародный предок тоже вырос под особым присмотром. А почему нет никакой культуры в море? Потому что там акулы, которые сами не слагают поэм и другим не дают. Но зато они — биологическое совершенство.