Сети Вероники
Шрифт:
– Но повседневность нам скучна, – сказал он. – Обходиться с ней мы не умеем. А между тем она существует объективно, никуда от этого нашего неумения не девается. И поскольку на подростковом отношении к жизни долго не протянешь, дыхание у нас короткое. Не на долгую дистанцию. Да ведь об этом еще Чехов в «Иванове» писал, ты читала, наверное.
Он был приметлив и, конечно, обратил внимание, что она берет книги из большого книжного шкафа в гостиной, где стоит русская и зарубежная классика. И Чехова тоже брала, притом недавно. Да и Ирина Михайловна, может, говорила ему, что Алеся прочитывает
Что именно писал Чехов про короткую дистанцию, она, правда, не помнила, но говорить об этом Игорю Павловичу не стала.
– Ты выглядишь естественно в любых интерьерах, – неожиданно и как-то невпопад заключил он. – А это тоже качество свободного человека. Взять еще кофе? Персиковый, может, или медовой?
– Нет, спасибо, – отказалась Алеся. И, вертя в руке пустой бокал, заметила: – Не думала, что для кофе дерево подходит.
– Дерево для всего подходит.
– Вообще-то да. Моя мама историей интересуется, народными ремеслами. И старинные вещи собирает. Так у нее шкатулка с навесным замком есть. Всё деревянное, даже ключ.
– Ух ты! Кто же такое сделал?
– Неизвестно. Мама эту шкатулку в Багничах нашла. Там было имение наших предков. Ну, не настоящее имение, не фольварк, а так, застенок. Почти крестьянское хозяйство.
– Ты тоже историей интересуешься?
– Не то чтобы… Просто… В общем, было время, когда я много читала. – Она подумала, сейчас он спросит, что это за время такое было, и придется отвечать, а не хочется, поэтому поспешно добавила: – К тому же мама у меня учительница и любит обо всем, что сама знает, всем рассказывать. Ну и мне рассказывала.
– Что она преподает?
– Белорусский язык и литературу.
– А ты по-белорусски умеешь говорить? – с интересом спросил он.
– Конечно.
«Сейчас попросит что-нибудь сказать и будет удивляться, что паляванне – это охота, а не поле, а самотный – одинокий, а не смутный», – подумала Алеся.
Но Игорь Павлович сказал другое:
– Ты ничего о себе не рассказываешь. Почему?
– Потому что мало кому интересно слушать про другого. В основном про себя самого.
– Уверена?
– Ну, ради сплетен может быть и к другому интерес. Но ради сплетен зачем о себе рассказывать?
– Взрослая, взрослая, – повторил Игорь Павлович. – Даже слишком. – И, наверное, почувствовав ее мгновенно возникшую настороженность, попросил: – Расскажи хоть про вашу старину. Мне не для сплетен. Просто для личного развития. Где бы я еще послушал про этот, как его – фольварк?
– Застенок. Но я про это мало что знаю. Так, легенды о прабабушке.
– Кто она была?
В его голосе действительно слышался интерес. Как в тот день, когда они ехали в тамбуре битком набитой электрички, глядя в исхлестанное летним ливнем окно и разговаривая о вещах неважных, но почему-то увлекших их обоих.
«Я слишком спокойно вспоминаю тот день, – вдруг подумала Алеся. – Но
Ответить себе она не могла. Поэтому лучше было ответить Игорю Павловичу, даже при том, что и на его вопрос она могла ответить не многое.
– Она была из обедневшей шляхты, – сказала Алеся. – Училась в пинской гимназии, но закончить не успела – война началась, Первая мировая. Потом революция.
– Как ее звали?
– Вероника.
Глава 10
Вероника так устала за ночь, что к утру ее стали посещать предательские мысли – мол, и нечего своей усталости стыдиться. Но она эти мысли от себя гнала так же, как желание упасть на свободную койку и уснуть крепким сном. Правда, коек свободных в госпитале не было, так что если б и не гнала свои малодушные намерения, все равно не удалось бы их осуществить.
Керосин в лампе заканчивался, фитиль дрожал, затейливые тени колыхались на стенах, и ощущение тревоги, обычное перед рассветом, от всего этого усиливалось.
Вероника потерла виски, это всегда помогало прогнать сон. Доктор Мазурицкая говорила сестрам милосердия:
– В ваши годы силы уходят медленно, а восстанавливаются быстро. Пользуйтесь этим и работайте, не щадя себя.
Весь этот год казался Веронике вспышкой молнии. И вместе с тем дни этого года были схожи до полного неразличения. Даже непонятно, как такие разные ощущения времени соединяются в ее сознании.
Прошлым летом, как только она закончила краткосрочные курсы сестер милосердия, начались бои за Волынь и фронт стал стремительно приближаться к Пинску. С тех пор ее жизнь переместилась в госпиталь. В комнатку, которую для нее снял папа, когда она поступила в гимназию, Вероника теперь приходила только спать, и то не всегда: если дежурство заканчивалось поздно, то безопаснее было оставаться в госпитале на ночь. А теперь линия фронта дошла уже до городских предместий, раненых везли и везли, и даже если бы сестры были так бесстрашны, что решились бы гулять по улицам в темноте, у них уже ни единого вольного часа не оставалось для прогулок.
– Панна Вероника, подойдите ко мне, прошу!
Вероника пробежала взглядом по шеренге коек в офицерской палате. Но и взгляда ей вообще-то не требовалось, чтобы понять, кто зовет: сердце отозвалось на этот голос состраданием.
– Я думала, вы спите, – сказала она, подходя к койке, что стояла под самым окном.
– Не сплю. Смотрю на вас. Вы посидите со мной?
– Меня могут вызвать.
Сказав это, Вероника все же присела на край койки.
– Если вызовут, вы уйдете, – произнес Винцент.
Его глаза беспокойно блестели от света месяца, глядящего в окно.
– Очень вам больно? – спросила Вероника.
Доктор Волков сегодня утром подтвердил, что ногу удалось сохранить, но опасность гангрены еще остается.
– Это неважно, – сказал Винцент.
– Что же тогда важно?
Он не ответил. В глазах его мерцало особенное, не от болезни происходящее волнение.
Вероника положила ладонь ему на лоб, почувствовала легкий жар. Но по сравнению с предыдущей неделей температура у него все-таки спала.