Севастопольская хроника (Часть 1)
Шрифт:
– А как они снабжаются? – спросил он, когда мне казалось, что доклад мой кончился.
Я ответил, что неплохо. Затем последовал вопрос: как у них с «вещевым довольствием» и, наконец, есть ли у них что читать?
Он все тщательно записал в толстую тетрадь и, отпуская нас с Островским, попросил составить рапорт адмиралу Кузнецову.
…Как только мы вошли в свою «казарму», Нилов тут же вытянул из-под койки чемоданчик, а из него бутылку какого-то заморского зелья и чудесные, чеканные из серебра стилизованные рюмки в виде древних шеломов.
Он не видел «катюш», из вежливости спросил, как мы съездили, и, не дожидаясь,
30 ноября. В поисках стихов для пресс-бюро зашел в Дом литераторов. Шумно, дымно. Писатели в гимнастерках, пользуясь свободной минутой от дел в армейских газетах, где они, как и мы, грешные, «приравнивают перо к штыку», обмениваются новостями, вспоминают минувшие дни. На большинстве не очень-то ладно сидят «мундиры», а Алексей Сурков – он отпустил усы жесткие, не поддающиеся укладке, «плотницкие» – выглядит истинным русским солдатом. Да он и есть старый и настоящий солдат. Газета фронтовая, в которой он работает, набирается в типографии «Гудка». Он и В. Кожевников живут тут же, в переулке, недалеко от улицы Герцена. Стихи обещал дать. Вспомнил, что некогда сам принадлежал к флоту.
1–2–3–4 декабря. Москва. Пять дней отписывался и занимался бюллетенями пресс-бюро. Строчил и Нилов – он в то время, когда мы жили в Дашковке, успел побывать у генерала Доватора и генерала Говорова.
6 декабря. Мы собрались вставать из-за стола, когда в столовую вошел Нилов. На лице улыбочка. Было видно, что он что-то узнал очень важное (очень!), но либо не должен рассказывать об этом, либо сперва потомит нас, а потом расскажет.
– Привет Суворовым морей! – сказал он характерно глуховатым голосом и подсел к нашему столу.
Он пил предложенное ему пиво мелкими глотками, приговаривая после каждого глотка: «Дела-а-а…» Но сверх этого ничего не говорил, а мы сделали вид, что не догадываемся, как полон он секретами и до чего же трудно ему удерживать их при себе.
Когда мы вернулись, в «казарму» зашел Н. В. Звягин. Он весь сиял и не сдерживал себя, а прямо сказал, что сегодня в шесть утра мощной артиллерийской и авиационной подготовкой началось наше наступление под Москвой.
Фронт прорван в нескольких местах. Советские танки рассекают фашистскую оборону, заходят в тыл, а пехота и конница гонят фашистов на мороз, в снега и уничтожают… Хорошо дерется 64-я бригада морской пехоты.
Тут же посоветовал съездить в бригаду.
Когда он ушел, Нилов тяжело вздохнул и уже не загадочно, а смущенно улыбнулся и скороговоркой, слегка краснея, сказал, что для него это не новость, но он давал слово – никому не рассказывать. Он добавил, что в редакции контрпропаганды Радио уже известно, как был взбешен Гитлер, узнав о наступлении советских войск под Москвой…
Мы засиделись за полночь. Спать совсем не хотелось – уж очень приятной была новость! Она прозвучала как чудо, хотя мы и видели, как на наших глазах менялась наша армия, как она крепла, каким отличным оружием ее вооружала наша промышленность,
Да, время обороны кончилось, наступило новое время – время наступлений!
Начало
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый…
Черная «эмка» не очень-то приспособлена для поездки на зимний фронт: черная машина на фоне белого снега – яблочко для снайпера. Но у Звягина нет другой.
Нас – четверо. Григорий Нилов, Ян Островский и я садимся на заднем сиденье, Дмитрий Гуляев – с шофером. Ехать надо в Марфино – по последним сведениям, штаб 64-й бригады морской пехоты там. Моряки уже сутки в наступательных боях, и, конечно, штаб мог передислоцироваться.
Что мы знаем о Марфине? До революции имение Паниных: дворец в стиле готики, беседки, домашняя церковь, мосты специфической замочной архитектуры, пруд. Перед войной Марфино – санаторий. Ехать в Марфино по Дмитровскому шоссе либо железной дорогой с Савеловского вокзала до станции Катуар.
Миновав несколько застав, перед которыми тщательно проверялись наши документы, мы выехали на Дмитровское шоссе. Оно забито машинами, танками, повозками, кавалерией и пешими колоннами.
Небо как распоротая перина – снег осыпной. Мотор ревет. По глубокому, белому месиву въезжаем через повисший дугой над замерзшим прудом красный каменный мост. Штаба бригады тут не оказалось – он отбыл в Белый Раст.
Замок занят под полевой госпиталь. Печи не топятся, а наспех сложенные времянки дымят. Раненые всюду. Многие лежат на полу, на жидкой соломенной подстилке. Пронзительный запах йода, крови. Слышны стоны, бред, длинные флотские ругательства.
Очень суетно: одних раненых, прошедших, как говорят, первичную обработку, везут в автобусах в столицу. Свежих на салазках и волокушах подтягивают к подъезду.
Один из раненых окликает меня:
– Товарищ политрук, с какой вы части?
Я сказал, что из Главного политуправления.
– Передайте там – не бывать фрицу в Москве, пока жив хоть один моряк! Это говорю я, Семен Тертичный, моряк-тихоокеанец!
Он хотел что-то еще сказать, но санитары подхватили носилки, на которых он лежал, и понесли его к хирургу.
Когда мы выбрались из Марфина на шоссе, снег кончился. Не доезжая разбитого моста, свернули на проселок и добрались до реденького леса. В нем стоит батарея, прикрывающая наступление моряков. От опушки этого крошечного леса тянется большая, совершенно открытая поляна. Чтобы попасть в Белый Раст, надо пересечь ее. Моряки ведут злой бой за село Никольское, то, что в двух километрах от Белого Раста. Оттуда доносится гул боя. Батарея, скрытая в леске, время от времени стреляет по немцам. Они отвечают, и то тут, то там со стоном и треском падают высокие ели и белоствольные березы.